Жрец благоговейно приподнял мумию и положил голову ее повыше на изголовье. Мертвые губы разжались и зашептали, зашелестели, как сухие листья.

— Слушай, Урма с тобой говорит, — сказал жрец.

Дио только теперь поняла, что это великий ясновидец — Урма, тайнозритель неба, пророк всех богов юга и севера, первосвященник Амона, Птамоз.

Ему было лет за сто — возраст нередкий в Египте. Многие считали его давно умершим, потому что больше десяти лет, с той самой поры, как царь-отступник начал гнать веру отцов, он скрывался в подземных тайниках и гробах; из тех же, кто знал, что он еще жив, одни говорили, что он никогда не умрет, а другие, что умер и воскрес.

Дио стала на колени, нагнулась к низкому ложу и приблизила ухо к шептавшим губам.

— Наконец-то, пришла, доченька моя милая! Отчего же так долго не шла?

Вкрадчивая ласковость была в этом шепоте, влекущая сила в глазах.

— Много мне о тебе Пентаур сказывал, да всего о другом не скажешь. Ну-ка, сама скажи…

Начал ее расспрашивать, но прежде ответов, казалось, уже знал все, читал в сердце ее, как в развившемся свитке.

— Бедная, бедная! — прошептал он, когда она рассказала ему, как погибли из-за нее Эойя и Таммузадад. — Всех, кого любишь, губить — вот мука твоя. Это знаешь?

— Знаю.

— Ох, смотри же, как бы тебе и его не погубить!

— Кого его?

— Царя Ахенатона.

— Ну что ж, погублю, тебе же лучше! — проговорила она, усмехаясь через силу.

Тень усмешки промелькнула и в глазах старика.

— Думаешь, я ему враг? Нет, видит Бог, не лгу — что мертвому лгать? — люблю его, как душу свою!

— Отчего же восстал на него?

— Не на него я восстал, а на Того, Кто за ним.

— На Сына?

— У Бога нет Сына.

— Как же без Сына Отец?

— Все сыны у Отца. Великий любовью рождает богов и птенцу в яйце дает дыханье, хранит сына червя, кормит мышонка в норе и мошку в воздухе. И сын червя — сын божий. Камни, злаки, звери, люди, боги — все сыны; нет Сына. Кто сказал: «я — Сын», — отца убил. Уа-эн-уа— Единый-из-единых — Он, и никто, кроме Него. Кто сказал: «два Бога», — Бога убил. Вот на кого я восстал — на богоубийцу. Он спасет мир? Нет, погубит. Он принесет себя в жертву за мир? Нет, мир — за себя. Люди возлюбят Его и возненавидят мир. Мед будет им полынью, свет — мраком, жизнь — смертью. И будут погибать. Тогда придут к нам и скажут: «Спасите нас!» И мы их снова спасем.

— Снова? Разве это уже было?

— Было. Было и будет. Знаешь, что значит Нэманк — повторенье, возвращенье вечное? Кружится, кружится вечность и возвращается на круги свои. Все, что было в веках, будет в вечности. Был и Он. Первое имя Его — Озирис. К нам пришел, и мы Его убили и дело Его уничтожили. Царство Свое Он хотел основать на земле живых, но мы Его изгнали в царство мертвых, вечный Запад — Аменти: тот мир Ему, этот — нам. И снова придет, и мы снова убьем Его, и дело Его уничтожим. Мы победили мир, а не Он.

— Нет Сына, а может быть, нет и Отца? — спросила Дио, глядя на него с вызовом. — Правду, правду говори, не лги: есть Бог или нет?

— Бог есть — Бога нет; говори, что хочешь, — ничего не скажешь: тщетны все слова о Боге.

— Вор! Вор! Поймали вора! — воскликнула Дио и рассмеялась ему прямо в лицо. — Так я и знала, что ты безбожник!

— Глупая! — проговорил он все так же тихо и ласково. — Я мертв: мертвые видят Бога. Богом живым заклинаю тебя, прежде чем идти к Нему, подумай, нет ли в словах моих истины?

— А если есть, тогда что?

— Уйди от Него, будь с нами.

— Нет, и тогда буду с Ним!

— Любишь Его больше, чем истину?.. Ступай же к Нему, соблазнителю, сыну погибели, дьяволу!

— Сам ты дьявол! — закричала она и подняла руку, как будто хотела ударить его.

Немой подскочил, схватил ее за руку и занес над нею нож.

— Оставь, не тронь! — сказал Птамоз, и тот отступил от нее.

Вдруг послышалось тихое, как детский плач, и дряхлое, дребезжащее блеянье: блеял Овен. Птамоз посмотрел на зверя, и тот — на него, как будто поняли друг друга.

— Горе, горе пророчит земле Великий блеяньем! — воскликнул старик и поднял глаза на Дио. — Ступай наверх, — увидишь, что делает Он. Там уже началось, и не кончится, пока Он не придет!

Потом, взглянув на немого, сказал:

— Отведи ее наверх, пальцем не тронь, головой за нее отвечаешь!

Закрыл глаза, и опять казалось, что лежит на ложе труп.

Дио бежала наверх с одною мыслью: «Где Пентаур, что с ним?»

Выйдя из тайника тою же, как давеча, дверью, миновала развалины Тутмозовой гробницы и пошла вдоль южной стены Амонова храма. Здесь, на белых камнях храмового помоста, залитого лунным светом, мертвые тела валялись как на поле сраженья. Полудикие, гиеноподобные псы терзали их. Тощая сука, сидя на задних лапах и подняв окровавленную морду, выла на луну.

Вдруг Дио остановилась. В лунно-светлом небе чернела игла обелиска; иероглифы на зеркально-гладких гранях гранита славили царя Ахенатона, Радость-Солнца, а у подножья кто-то сидел, скрючившись; живой или мертвый, Дио не могла понять. Подошла, наклонилась и увидела: мертвая, исхудалая, как остов, женщина, прижала окоченелыми руками мертвое дитя к страшно отвислым, сморщенным, почернелым, точно обугленным, сосцам и, глядя на него остеклевшими глазами, скалила белые зубы, как будто смеялась. Это была нищенка из удела Черной Телицы.

Дио вспомнила виденный ею однажды черно-гранитный кумир богини Изиды-Матери с сыном Гором, и вдруг показалось ей, что эта мертвая — сама Изида-Мать, проклятая, убитая — Кем? «Ступай наверх, — увидишь, что делает Он!» — прозвучали над ней слова Птамоза.

Услышав шаги, обернулась. Подошел Иссахар.

— Где Пентаур? Что с ним? — вскрикнула она и, прежде чем он ответил, поняла по лицу его, что Пентаур убит.

Сердце пронзила знакомая боль неискупимой вины, неутолимой жалости. «Всех, кого любишь, губить — вот мука твоя», — опять прозвучали над ней слова ясновидца.

Долго не могла она понять, что говорит Иссахар; наконец поняла: тело Пентаура не выдают ему; может быть, выдадут ей.

Пошла за ним. Цепь часовых охраняла доступ к вратам Амонова храма. Сотник узнал Дио: видел ее в Белом Доме наместника; пропустил обоих и велел выдать тело Пентаура.

Он лежал там же, где был убит, — у порога западных врат. Тускло, под луною, искрилось золото их, с иероглифами из темной бронзы — двумя словами: «Великий Дух».

Дио стала на колени, заглянула в лицо мертвого, нагнулась к нему и поцеловала в уста. Холод их проник в нее до самого сердца.

«Это сделала я — это сделал Он!» — подумала она, и в слове «Он» был для нее смысл двойной: он — царь, и Он — Сын.

С плоской крыши Хнумова дома Дио смотрела на пожар в Заречьи. Горел Чарукский дворец, местопребыванье царского наместника, Тутанкатона. Весь деревянный, из очень старого, сухого кедра и кипариса, он пылал жарко и ровно, как смоляной факел. Голые кручи Ливийских гор, освещенные снизу, рдели как раскаленные; пламя отражалось в реке красным столбом, и белый дым клубился в двойном свете — лунно-голубом и огненно-розовом.

Рядом с Дио стояли на крыше слуги Хнумова дома. На лицах у всех была та безотчетная радость, которую испытывают люди при виде ночного пожара.

— Вон, вон выкинуло где! Женский терем горит, — сказал кто-то.

— Нет, притвор царевичев, — возразил другой.

— А вот и в саду занялось, у самого озера; должно быть, часовня Атонова.

— А ведь это, чай, все он, Кики Безносый, орудует, — его рук дело!

— Вволю пограбят, небось, руки погреет голытьба заречная!

— Глянь-ка, братцы, глянь, и на нашей стороне началось! — радостно указал кто-то на правобережную часть города, где в двух местах сразу вспыхнули огни пожаров.

— Ах, сукины дети, со всех концов запалили! Снизу, по крутой лесенке, взошел на крышу Хнум. Двое слуг вели его под руки. Он только что встал с ложа, больной: после давешнего суда над Юброй сделался у него припадок печени. Старушка Нибитуйя и письмоводитель Иниотеф шли за ним.