— Дио, сестра моя, возлюбленная, зачем ты пришла ко мне, зачем полюбила меня? — проговорил он, ломая руки. — Мне без тебя было легче; я тогда не знал себя, не видел. В первый раз увидел в тебе и ужаснулся: кто я? кто я? Уйди же! Зачем тебе мучиться со мной?

— Нет, брат мой, я никогда от тебя не уйду, я хочу с тобою мучиться!

— Из огня спаслась, и опять в огонь?

— Да, в твоем огне хочу сгореть!

Приближались дни наводненья. Раскаленная, растрескавшаяся, черная, трупная, страшная, под страшным солнцем, земля изнывала. Нил едва сочился в тинистом русле. Люди, животные, растенья издыхали от зноя. Если бы он продлился, все, казалось, сгорело бы, как в огне пожара или Шехэба.

Но, день в день, час в час, совершилось божье чудо: мать Изида заплакала над умершим сыном — иссохшим Нилом; канула в него слеза ее — звезда, предсолнечный Сириус, и овноглавый Хнум открыл источники вод.

Радостно заквакали лягушки; зашагала цапля по черному илу, точно мерила землю, как мудрый бог Тот, Землемер; и мерили воду писцы Водяного приказа, от Водопадов до Устья, по зарубкам на каменных стенах водомерных колодцев, а простые люди — по крокодильим яйцам да муравьиным кочкам: выше них вода не подымается; двенадцать локтей — погибель, шестнадцать — спасенье земли.

В эти дни поехал Мерира в Нут-Амон, Фивы, на свиданье с Птамозом. Тот умолял его не медлить: был очень плох, ждал смерти с часу на час. Но Мерира, уже будучи в Фивах, все откладывал свиданье, как будто боялся чего-то.

Был тоже болен; ночью томила бессонница, а днем бродил по городу, не находя себе места. Все брезгливо морщился, как от дурного запаха. Это была одна из странных мук его болезни: всюду преследовали его дурные запахи — дохлой крысы, как в хлебных амбарах, помета летучих мышей, как в пещерных гробницах, и тухлой рыбы, как на берегу Нила, где чистят, солят и сушат рыбу на солнце. Никакие благовонья не помогали: смрад сквозь них был еще ужаснее.

Однажды, дня через три по приезде, он сидел у восточных ворот Апет-Ойзитской ограды, где лежало в развалинах гробничное святилище царя Тутмоза Третьего.

Солнце стояло в зените, лучи его падали отвесно, почти без теней. Страшный светлился, как расплавленное олово. Мерира сидел в узкой тени от венца исполинского рухнувшего столпа — двойной головы Телицы Гатор. Тень у ног его сокращалась так быстро, что, казалось, можно было следить за нею глазом: только что весь был в тени, и вот уже солнце обожгло ему ноги. Видел, как пробежал скорпион в пыльной траве; но не шевельнулся, оцепенел. Тупо ныл левый висок, точно рыбья косточка была продета сквозь глазные яблоки. Тошнило. Во рту был вкус смерти.

Черные точки, как мухи, плыли в мреявшем от зноя воздухе и таяли, как червячки стеклянно-прозрачные. Один из них начал расти и вырос в дряхлого Сфинкса с лицом Ахенатона; если бы человек промучился в аду тысячу лет и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо. Медленно проплыл, истаял; но опять вернулся, сгустился, отяжелел, стал на четвереньки; задние лапы львиные, а вместо передних — человечьи руки. Побежал, застучал ногтями отвратительно.

Точно разрывая со страшным усильем невидимые путы на руках и ногах, Мерира очнулся, встал и пошел.

Теми же подземными ходами, как некогда Дио, спустился в большую, низкую, на низких четырехгранных столпах, гробничную палату, или святилище. Посередине стояло гробовое ложе; на нем лежал мертвец.

Сводчатая впадина в стене, где некогда на ложе из пурпура, в сияньи лампад, покоился великий Амонов овен, была темна и пуста: он только что издох, и тело его отдали умастителям.

Мерира велел выйти двум бывшим в палате жрецам, подошел к ложу, на котором лежал мертвец, стал на колени и нагнулся к нему. Мертвец открыл глаза, живые, молодые, бессмертные; губы его разжались и зашептали, зашелестели, как сухие листья:

— Ты, Мерира?

— Я.

— Благословен будь Единый, Истинный! Семь лет ждал я тебя, сын мой, знал, что придешь, — не умру, не увидев тебя. Что же так долго не шел? Думал, не прощу? Все прощу. Ну, говори же, с кем ты, со мной или с ним?

— О, если б я знал, если б я знал, отец! Оттого-то семь лет и мучился, что не знаю, с кем. Может быть, ни с тобой, ни с ним…

— Между нами быть нельзя.

— Честному нельзя, а подлому все можно. Семь лет я только и делал, что подличал, лгал себе и другим. О, не мучай же меня и ты, отец, не спрашивай, с кем я, — сам реши!

— Если решу, не поверишь! Помнишь клятву?

— Что мне клятвы? Я преступил их давно.

— Нет, хотел преступить, но не мог. Сам знаешь, вместе вам в мире быть нельзя: или ты, или он; если не его — себя убьешь.

— Да, может быть, себя. Или так: сначала его, а потом себя… Можно, отец, убить, кого любишь?

— Можно. Тело убить, чтобы душу спасти.

— Ну вот, так я и… А может быть, и не так: не из любви убью, а из зависти. Нищий — богатому, подлый — честному, мертвый живому завидует. Сэт Озириса, брат брата, убил из зависти. Да и как не завидовать? Он есть — меня нет: он жив — я мертв. Он убивает, истребляет меня на веки веков.

— Зачем же не приходил? Что у него делал?

— Что делал? Думал, одолею, обману, запутаю в сеть, и вот сам…

Не кончил, тихо усмехнулся и спросил:

— А что, отец, хорошо ли, что Сэт убил Озириса?

— Что спрашиваешь? Сам знаешь: не хорошо для людей, слепых щенков. Озирис — жизнь, Сэт — смерть для них, а для нас, мудрых, не так. Мучимый мучает, закланный заколает, убитый убивает мир. Озирис — Аменти — вечный запад, солнце мертвых, конец мира: он над миром взойдет, и потухнет солнце живых; бог с сердцем небьющимся мир победит, и сердце мира биться перестанет. Благ, и благостью своею ловит мир, как птицу — птицелов. Говорит: «жизнь вечная», и вот, вечная смерть. От начала мира Сэт с Озирисом борются, но мир еще не знает, кто победит.

— Как похоже на него говоришь, отец! Один волосок отделяет тебя от него…

— Да, истину от лжи отделяет один волосок. Знаешь тайну? Был Озирис первый — будет второй, этот — только тень Того: этот сказал — Тот сделает.

— Что сделает?

— Погубит мир.

— А может быть, мир за Него погибнет и счастлив будет?

— И ты будешь счастлив?

— Может быть, и я.

— Так любишь Его?

— Люблю. Разве можно Его не любить? Он прекраснее всех сынов человеческих. Знал диавол, чем людей соблазнить. Люблю и тень Его, царя Ахенатона; люблю и ненавижу вместе. И он это знает — знает, что хочу его убить…

Птамоз молча снял с руки своей перстень и надел его на руку Мериры.

Царь Тутмоз Третий, прапрадед царя Ахенатона, подарил этот перстень великому жрецу Амона, Хатузенебу. Чашечка с ядом была в нем под огненно-желтым карбункулом — «Амоновым оком». Царь завещал, умирая, отравить этим ядом того из царей Египта, кто изменит Амону.

— Дух мой на тебе да будет, сын мой, и дух Сокровенного! — молвил Птамоз, положив руки на голову Мериры. — Отныне великий жрец Амона — ты, Мерира, сын Нехтанеба. Горе врагам твоим, Господи! Тьмою покрыто жилище их, вся же земля во свете твоем; меркнет солнце тебя ненавидящих, и восходит солнце любящих.

Замолчал, закрыл глаза и долго лежал, не двигаясь. Вдруг слабый трепет пробежал по телу его. Глубоко-глубоко вздохнул; грудь поднялась, опустилась и уже не подымалась. Но ничто не изменилось в лице.

Долго Мерира вглядывался в него, не мог понять, жив он или мертв. Взял руку — холодна; пощупал сердце — не бьется.

Кликнул жрецов и сказал:

— Великий ясновидец, Урма, пророк всех богов юга и севера, великий жрец Амона, Птамоз, вознесся к богам!

— Дело начато, надо кончать; нечего плакать над прокисшим молоком, как сказала одна умная девушка, сделав то, чего исправить нельзя, — проговорил вельможа Айя, и все рассмеялись.

— Скоро ли выйдет указ об истребленьи богов? — спросил Тута.