Все побежали в нижние сени, выходившие в сад, и увидели плававшую в воде окровавленную кошку с распоротым брюхом.

— Плохо дело, — сказал Айя.

— Почему плохо? — спросил Мерира.

— Кто-то подслушивал.

— Что из того?

— Как что? Царю донесут.

— Пусть. Я его лучше вашего знаю: своими ушами услышит, своими глазами увидит и не поверит, — нам же головой выдаст доносчиков.

— Отложить бы?.. — робко начал Тута; у него так болел живот от страха, что он едва стоял на ногах и даже свою любимицу Руру жалеть позабыл.

— Отложить! Отложить! — заговорили все.

— Трусы, подлецы, изменники, — закричал Мерира в ярости. — Если отложите, я сам донесу!

— Да ведь мы же для тебя, Мерира, — сказал Айя. — Болен ты, лечиться надо…

— Вот мое лекарство! — воскликнул Мерира, указывая на перстень с ядом, блестевший на руке его. — Как решили, так и будет: через три дня — всему конец!

— Не суди меня, Боже, за грехи мои многие, я человек, самого себя не разумеющий! — шептал Мерира.

— Что ты шепчешь? — спросила Дио.

— Ничего.

Он стоял на носу лодки, держа в руках двуострый гарпун, а она, сидя на корме, гребла коротким веслом или отталкивалась, на мелких местах, длинным шестом. Плоскодонная лодка-душегубка только для двух пловцов, такая шаткая, что нельзя было пошевелиться в ней, чтобы не накренилась, связана была из длинных папирусных стеблей, залитых горной смолой.

На Мерире был древний охотничий убор; двулопастый передник, шенти, из белого льна, широко-лучистое, из бирюзовых и корналиновых бус, ожерелье, приставная бородка из черного конского волоса и парик мелко-кудрявый, черепитчатый; все остальное тело — голое; в таком уборе воскресшие охотятся в блаженных полях Иалу, в папирусных чащах загробного Нила.

Млечно-белое небо раннего утра чуть-чуть сквозило голубизною невинною, как улыбка ребенка сквозь сон. Тихи были воды Нила, как воды пруда: утреннее веянье — так слабо, что гладь реки еще не рябила; но уже реяли по ней, как птицы, лодки с широко раскинутыми парусами. Медленно плыли плоты сплавляемых с Ливана кедров и сосен. Маленькие, как муравьи, человечки волокли бечевой огромный дощаник с гранитным обелиском и пели унылую песню; тишина от нее казалась еще тише, и гладь реки — еще беспредельнее. Белые домики Города Солнца, рассыпанные, как игральные кости, в узкой зеленой полосе пальмовых рощ, исчезали вдали.

— Что с тобой? — спросила Дио Мериру. — Весел, счастлив? Нет, не то… Никогда я тебя таким не видала!

— Хорошо выспался, — ответил Мерира. — Часов шесть спал без просыпа.

Жадно вздохнул всею грудью. Был уже рад, когда пахло только пометом летучих мышей, а не дохлой крысой и не тухлой рыбой; а сегодня — какая радость! — ничем, только утренней свежестью.

— Да и все хорошо, — заговорил еще радостнее. — Вон какое половодье! Разве не хорошо?

— Хорошо, очень! — согласилась она.

— Шутка сказать, шестнадцать локтей восемь пяденей, этакой воды лет десять не видано! — продолжал Мерира. — Земля спасена, если только бунтовщики на юге не перережут каналов. Вон, смотри, ослик в поле не смеет ступить ногою в канавку, — перешагнул, умница, — а люди глупее ослов!

Помолчал и прибавил:

— Сон мне хороший намедни приснился…

— Какой?

— О тебе. Будто ты маленькая, и я тоже: вместе гуляем в каком-то чудесном саду, лучше Мару-Атону, — настоящий рай, и ты будто мне говоришь что-то хорошее. Проснулся и подумал: как сказала, так и сделаю.

— Что же сказала?

Он покачал головою, молча.

— Опять нельзя сказать?

— Нельзя.

Отвернулся, чтобы не увидела, что слезы блеснули у него на глазах.

— Не суди меня, Боже, за грехи мои многие, я человек, самого себя не разумеющий! — прошептал, как давеча.

Вдруг ударил в воду гарпуном с такою силою, что лодка едва не зачерпнула, и Дио вскрикнула. Когда вынул гарпун из воды, на обоих зубьях его трепетало по рыбе: на одном — ин, с прямоугольным, похожим на крыло, спинным плавником, волшебно отливавшим рубином, сапфиром и золотом, а на другом — ха, с чудовищной головой муравьеда, посвященный богу Сэту. Сбросил обеих рыб к ногам ее, и долго она любовалась, как они бились, умирая.

— Почему ты говоришь, что меня таким не видала? — спросил.

— Не знаю. Ты все смеешься — усмехаешься, а сегодня, кажется, вот-вот улыбнешься. Совсем как…

— Как кто?

Она замолчала, потупилась; хотела сказать: «совсем как Таму», но вдруг сделалось страшно и жалко — жалко и этого, как того.

— Тоже нельзя сказать? — спросил он, улыбаясь.

— Нельзя.

— Вон, вон, смотри! — указал он на что-то валявшееся на песчаной отмели, похожее на черно-зеленое осклизлое бревно.

— Что это?

— Крокодил. На ночь зарылся в песок, а теперь вылез, будет греться на солнце; а в полдень, как подует северный ветер, — разинет на него пасть, чтоб прохладиться. Умная тварь. А от ибисова пера цепенеет, и тогда можно с ним делать все, что угодно.

Говорил нарочно о другом, чтобы скрыть волненье, но продолжал улыбаться, совсем как Таму.

Лодка врезалась в чащу папирусов. Зонтичные верхушки их затрепетали, как живые; зашуршали, зашелестели стебли и, раздвинутые носом лодки, наклонились, как две высоких, зеленых стены. Горьким миндалем и теплой водой пахли желтые цветы амбаки, сладким анисом — розовые лотосы, некхэбы. Непрерывным звоном звенели голубые стрекозы над плавучими листьями. Ихневмон, остромордый зверок с торчащими усиками, полукрыса, полукошка, крался по спутанным стеблям папируса, а птица-матка, порхая над гнездом, отчаянно хлопала крыльями, чтобы отогнать хищника. Вдруг где-то очень далеко раздался как бы трубный звук: то ревел гиппопотам, выбрасывая воду из ноздрей водометом, как кит.

Тучами носились водяные птицы: священные цапли-бэну, с двумя, на голове, откинутыми назад длинными перьями; священные ибисы, лысоголовые, белые, с черным хвостом и черными концами крыльев; дикие утки, гуси, лебеди, журавли, колпики, зуйки, лысухи, удоды, потатухи, пустошки, чемги, нырцы, шилоклювки, пеликаны, бакланы, бекасы, гоголи, чибисы, сорокопуты, рыболовы, дождевестники и множество других. Все это пело, щебетало, чирикало, кричало, крякало, скрипело, свистело, свиристело, кудахтало, курлыкало, вавакало.

— Вепвэт! — позвал Мерира, и огромная, рыжая, с изумрудными глазами, охотничья кошка, спавшая на дне лодки, прыгнула к нему, села рядом с ним, на носу, и навострила уши.

Он бросил изогнутую, плоскую, из носорожьей кости дощечку, оружье незапамятной древности. Она полетела, ударила в цель и, описывая в воздухе дугу, вернулась, упала к ногам его. Кошка прянула в чащу и принесла убитую птицу. Бросил опять — опять принесла, и скоро лодка нагрузилась дичью так, что начала тонуть.

Подплыли к островку, отовсюду окруженному высокими, втрое выше человеческого роста, ярко-зелеными, райски свежими стенами папирусов. Древле мать Изида вскормила младенца Гора в таком папирусном гнезде.

Причалили и вышли на берег. Здесь, протянутые на кольях, сушились рыбачьи сети. Под навесом из сухих пальмовых листьев было камышовое ложе. Дио села на него, и Мерира — у ног ее. Кошка жадно ела рыбу.

— Нюх у нее, пожалуй, не хуже, чем у покойной Руру, — сказал Мерира.

— Как покойной? — удивилась Дио.

— А ты разве не знаешь? Убили намедни бедняжку. Тута плакал о ней, как о родной дочери, заболел от горя.

— Кто же убил?

— Не знаю. Ночью нашли мертвую в саду. Кто-нибудь взлез на дерево и подслушивал в окно, а она учуяла, кинулась на него, и он распорол ей брюхо ножом.

— Да кто ж это был?

— Сыщик, должно быть, страженачальника Маху.

— Не может быть. Маху знает, что Тута верный раб царя. Кому за ним нужно следить?

— Мало ли кому. Все мы при дворе только и делаем, что друг за другом следим.

— И ты за мной?

— И я. Помнишь, ты обо мне говорила с царем, ночью, в пустыне? Я все знаю — знаю, что ты меня предаешь.