— Я же говорил, Майя, диагност несет ахинею. Надо подать заявку на тестирование, — раздраженно говорит мужчина своей спутнице.

— Но, Даниэль, данные энцефалограммы вполне однозначны — этот пациент невменяем, — пытается возражать женщина.

— По-твоему, с нами сейчас идиот говорил? Да он умнее, чем мы с тобой, вместе взятые. И вообще — чего ты добиваешься? Хочешь, чтобы баронесса подала иск на клинику и обвинила нас в нанесении вреда здоровью? Ты забываешь о наших традициях и о неизменном…

Вежливый стук в дверь отрывает меня от размышлений о смысле жизни. Нет, я не пытаюсь решить извечную загадку, зачем мы возникли на пустом месте из кучи неупорядоченных молекул и почему Господь наделил нас разумом. И есть ли он на самом деле. Я думаю о странных метаморфозах, что происходят со мной. Еще недавно пределом моих мечтаний была ежедневная порция шоколадного мороженого. И возможность воспарить над морем. Потом моей целью стала любовь. Непонятное, непознанное, неизвестно зачем дарованное нам чувство. А дарованное ли? Нет ли в этом какой-нибудь хитро обставленной лжи? Может быть, это одна из тех великих морковок, которыми крутят перед нашими носами, заставляя двигаться в нужном направлении и которую никто и никогда так и не смог ухватить зубами? Зачем мы обманываем себя, выдумывая то, чего нет, и никогда не было? Ради того, чтобы сбежать от одиночества? Но оно вновь и вновь настигает нас. И неважно, что ты при этом говоришь и сколько людей тебя окружает. Так что теперь я начинаю сомневаться в истинности своего пути. Я спорю сам с собой и с Триста двадцатым. Придумываю доводы в свою защиту. И тут же опровергаю их. Представляю, как однажды оно свалится на меня, это мифическое чувство. Что я буду делать тогда? Я обрету покой или моя жизнь потеряет смысл? И можно ли жить, когда некуда стремиться? Но стук в дверь вновь повторяется. Я думаю, что это Мишель снова пришла меня навестить.

— Войдите, — говорю я.

— Добрый день, капитан Уэллс, — широко улыбаясь, приветствует меня женщина в брючном костюме. Традиционный белый халат небрежно наброшен на плечи. Ее голос мне странно знаком. — Как вы себя чувствуете?

— Нормально, мэм. Мы знакомы? — отчего-то я натягиваю одеяло поглубже. Эта странная женщина с пышной волной черных волос — она словно насквозь меня видит.

— Конечно, капитан. Вы давали мне интервью сразу после теракта. Помните? Я Деми Бройде.

— Нет, не помню, — виновато отвечаю я.

— Это вполне объяснимо. Взрывы, дым, крики, вы были в шоке. Знаете, а вы уже герой. О вас все говорят. Наш канал — «новости-два» — дал о вас серию репортажей. Наш рейтинг — один из самых высоких на планете.

— Взрыв, — поправляю я.

— Что?

— Взрыв, не взрывы. Взрыв был только один.

— Это неважно, капитан, — отмахивается журналистка. — Прежде чем мы поговорим, не желаете чего-нибудь? Промочить горло, поесть?

— Я бы хотел одеться.

— Это легко устроить. Тем более, одетым вы будете смотреться более представительно. Одежду какого производителя вы желаете?

— Я… не знаю, — теряюсь я под напором этой непонятной дамы. — Я привык к комбинезонам. Летным или техническим. Удобная одежда. Тепло, сухо и снимается быстро. И еще ботинки.

— Понятно, капитан. Минутку, — и она что-то быстро диктует своей руке. Рука кашляет и отвечает: «Полчаса, Деми». А потом еще: «Деми, Ганс опять напился. Назвал медсестру в холле иммигрантской свиньей. А охранника — вонючим гастарбайтером. И дал в морду оператору».

— Какому? Кристиану?

— Нет, Бенедикту. Что мне с ним делать?

— Знаешь, сколько стоит взятка руководителю местной службы безопасности? Скажи Гансу, что он уволен. Разреши больничной охране вышвырнуть его так, как им нравится.

— Ясно, кхе-кхе, — кашель на руке Деми затихает. Она виновато жмет плечами.

— Люди совсем обленились. Слишком много иммигрантов. Никакого понятия о дисциплине.

— Я понимаю. Дисциплина — это главное, — говорю я, чтобы сделать даме приятное. Что-то отзывается в ней на эти бесхитростные слова. Я чувствую, как она становится более живой.

— Правда? Вы в самом деле так думаете?

— Ну да. На нашей базе сначала была дисциплина. Никто не пил и не дрался. Начальник базы так и говорил всем: «главное — дисциплина». А потом его выкинули с базы. Вместе с охраной. И начался бардак. Кругом сплошь пьяные. И санузел почистить некому.

— Вы просто в душу мне заглядываете… Юджин. Можно, я буду вас так называть?

— Конечно, Деми.

— А где находится эта ваша база? Что вы там делали? Если, конечно, это не закрытая информация, — спохватывается она.

— Нет, это гражданская работа. Данные не засекречены. В Солнечной системе. Старый списанный авианосец. Мы там восстанавливали экосистему Земли. Готовили ее к терраформированию.

— Той самой Земли? — удивляется журналистка.

— Какой той самой?

— Родины человечества?

— А… ну да. Той самой. Мы вылетаем вниз, сбрасываем бактерии и кораллы, чтобы росла суша и уничтожались излишки метана и углекислоты. Ну, и еще бомбим заводы иногда. Чтобы не засоряли воздух.

— Бомбите? Получается, там идет война?

— Не знаю. Наверное. Иногда нас атакуют. Бывает, в атмосфере. А бывает, даже и на самой базе. На орбите. Меня один раз даже сбили. Ну да мы им дали прикурить. Потопили несколько авианосцев. Теперь все стало проще.

— Нет, вы просто находка, Юджин! — восхищается Деми и садится на край моей постели. — Как это будет звучать! Вы только представьте: «герой войны за освобождение родины человечества спасает баронессу Радецки от смерти».

— Нет-нет, — протестую я. — Какой такой герой? Что вы такое говорите, мэм? Какой войны? Я ничего такого не говорил.

— Деми. Просто Деми, Юджин, — снисходительно поправляет меня журналистка. — Вы не волнуйтесь. Я немного увлеклась. Вы и представить себе не можете, какая вы сенсация! Вы станете знаменитым, а я получу «Хрустальный штырь».

— Чего хрустальный?

— Штырь. Высшая награда в области журналистики, — улыбаясь, поясняет Деми. Вблизи видно, какие безупречные у нее зубы. Белые, ровные. Гладкая кожа на высоком лбу. Ни единой морщинки вокруг губ. Но сами губы какие-то неубедительные. Тонкие. Холодные. Даже яркая помада не делает их сочнее.

— Получается, вы скажете неправду, чтобы получить выгоду?

Удивление, которое наполняет мою собеседницу, безмерно. Я чувствую это. Как будто стул, на котором она сидит, вдруг ожил и сделал ей комплимент. Или возмутился тем, что она его эксплуатирует. Тем не менее, она берет себя в руки.

— Что вы, что вы. Никакой лжи. Ложь — это непрофессионально. Главное в нашей работе — правда. Тысячу раз правда, какой бы она не была. Ну, и еще — правильно расставленные акценты.

Что-то не по себе мне от этих ее «акцентов».

— Собеседник неискренен, — предупреждает Триста двадцатый.

— Сам вижу. Что прикажешь с ней делать?

— Выбрать линию недотепы. Предоставить говорить ей. Узнать как можно больше об оперативной обстановке и местных обычаях.

— Триста двадцатый, мы не на войне, — укоряю я.

— Ты ошибаешься. Весь ваш мир — сплошная война.

— Ладно, будь по-твоему.

Деловитый русоволосый мужчина приносит одежду. Я принимаю хрустящие пакеты. Сажусь. Разворачиваю слои упаковки. Смотрю на журналистку. Прикидываю, можно ли одеться прямо при ней, или она обидится?

— Обнаружено записывающее оптическое устройство. Поправка — два записывающих оптических устройства.

И тут же из-за двери раздается: «Наш герой предпочитает скромную и практичную одежду военного образца. Одежда для экипировки предоставлена сетью магазинов специальной одежды „Запа“. Хочешь мира — будь экипирован достойно. Никаких натуральных тканей. Только качественная сверхпрочная синтетика».

— Что это было? — интересуюсь я, задержав одеяло, которое собрался откинуть.

— Это? Так, небольшая рекламная вставка. Потом ее как следует обыграют в студии. Будет очень естественно.