Валя, все еще всхлипывая, улыбнулась и осторожно убрала свои руки. Ее сын остался лежать в больших ладонях деда, как в люльке.

— Ого, какой! Да он у тебя, Валька, мокрый. Эх, ты! Перевернуть-то сумеешь? Ну-ка, давай вместе.

Он включил свет и, глядя, как дочь неумело пеленает внука, спросил:

— А сама чего плачешь?

— Разве я знаю? Плачу, и все.

— А как назовем?

— А я уже назвала: Володька!

Вот снова послышалось, будто отец всхлипнул, оглянулась. Да, ее отец растерянно сжимал веки, стараясь скрыть свое волнение.

— Володька! — воскликнул он и судорожно всколыхнулся всем телом. — Володька! Спасибо, дочка. А все остальное забудь.

— Вот и хорошо. Нечего нам назад-то оглядываться.

И оба они расстались, уговорив друг друга забыть прошлое, хотя каждый знал, что это невозможно; здесь человек не властен — у него есть чуткая память, на которой навсегда отпечатано все пережитое. Прошлое, которое, кажется, прочно похоронено, вдруг появляется, чтобы безжалостно напомнить о себе.

Елена Карповна ушла в свои комнаты, в свой мир, населенный приятными ей вещами и угодными ей мыслями. Этот мир помещался в двух комнатах. В первой жила сама. Тут все было очень чисто и как-то по-музейному домовито: стены от пола до потолка увешаны старинными набойками с невиданными цветами и птицами, киевскими вышивками и тургайскими полосами, тканями из цветной, черной и оранжевой шерсти. Над кроватью висел ковер, изготовленный в прошлом веке в нарышкинской мастерской: на нежно-сиреневом поле хитро переплетались между собой синие и зеленые листья. Любоваться можно без устали.

Во второй комнате, загороженной дубовыми ставнями, у нее был устроен музей, или, вернее, кладовая, где сберегала она свои коллекции, охраняя их от пыли, солнца и от людского глаза. Эту комнату Владимир Васильевич и называл темницею. Ох, выдумщик! Выдумал название и повторяет: темница. А если разобраться, то у каждого человека есть своя темница, куда он складывает самое дорогое, чего людям и знать-то не надо. А если нет, то пустой он, значит, человек. Темница или светлица, это все равно… Что он там расстучался к ночи? Опять что-то придумал. Ох, все мудрит чего-то… Все мудрит…

В самом деле, из прихожей доносилось негромкое постукивание и шорох, словно там прилежно работал дятел. Хотела выйти посмотреть, да махнула рукой. На все его чудачества все равно не насмотришься, а завтра на работу. Она разделась и легла спать.

Проснулась оттого, что ей почудилось, будто хлопнула дверь в ее комнату. Она вскочила с постели в измятом спальном халате, растрепанная и заспанная. А в комнате стоял полумрак, и плотные занавеси на окнах светились и слегка пламенели от стыдливой утренней зорьки.

Решив, что, наверное, все ей почудилось, она совсем уж приготовилась снова завалиться и доспать недобранный часок, но взгляд ее упал на стол. Она замерла. Вот теперь уж ясно, что все ей чудится, потому что то, что она увидела, может совершиться только во сне.

На столе, широко раскинув белые крылья, стоял лебеденочек.

Она осторожно, словно боясь вспугнуть великолепную птицу, подкралась к столу.

Да нет, не во сне, а на самом деле стоял перед ней лебеденочек во всей своей неописуемой красе. Дрожащей от нетерпения рукой распахнула она занавеси на окнах, снова подошла к столу и, чтобы лучше рассмотреть лебедя, опустилась перед ним на колени.

Это был совсем молоденький лебедь. Лебеденочек. Он проснулся на зорьке и, разбрызгивая воду, взмахнул крыльями, сам еще не подозревая, какая замечательная сила заключена в них. Голова его поднята к небу, в изгибе прекрасной шеи, в приподнятом клюве и широко открытых глазах — во всем еще есть что-то неловкое, детское. И вместе с тем уже угадывается во всем этом благородная и стыдливая гордость возмужания.

Первый неуверенный взмах крыльев! Он видел, как летают взрослые, завидовал их смелым, плавным движениям, их великолепному умению подняться к солнцу и скрыться в манящей синеве. Он завидовал и ждал своего часа. И вот он, этот час, настал. Широко распахнув крылья, он взмахнул ими и услыхал свист рассекаемого воздуха. Лебеденочек каждым перышком затрепетал от восторга, и тут же он почувствовал волшебную упругость воздуха под крыльями. Он нерешительно оперся на эту упругость, и вдруг его тело послушно приподнялось. Еще толчок — и вот сейчас, сейчас он полетит.

В этот момент и увидел мастер своего «Лебеденочка».

Забыв обо всем на свете, Елена Карповна стояла на коленях и, осторожно, кончиками пальцев, прикасаясь к лебедю, поворачивала его перед собой на столе.

Да, чудесная, строгая работа. Все в нем живет, трепещет и заставляет забывать о материале, из которого мастер сработал его. Вот эти взъерошенные утренним ветерком перышки на груди: разве это дерево? А наполненные воздухом, напряженные сильные перья на крыльях, а легкий пушок подкрылий, а глаза, удивленно и дерзко смотрящие в зоревое небо!..

Красота! Если бы даже только одной красотой была отмечена эта работа, то уже и довольно. Но этого еще мало для того, чтобы мороз по коже пошел.

Одни мастера способны вылепить чудесную безделушку с массой красивых подробностей. Около таких изделий повизгивают и шепчутся девчонки и умильно вздыхают старушки.

Других мастеров совершенно не заботят ни красота, ни детали: им нужна идея. Только идея, ради которой они старательно убирают все детали до одной, оставляя то, что им кажется главным. Они забавляются этим до тех пор, пока не останется один только символ их замысла, совершенно забывая, что все в мире, в том числе и всякая идея, должно иметь форму, как душа должна иметь тело.

Без тела — душа мертва. Это отлично понимали старые мастера. Они умели изображать и тело и душу.

Елена Карповна, не отводя глаз от дорогого подарка, думала, что вот так соединить в одно целое по-детски чистую манеру старых мастеров с лепкой мельчайших деталей и все это подчинить гордой, веселой мысли — под силу только настоящему, великому мастеру.

С трудом оторвавшись от «Лебеденочка», Елена Карповна вспомнила о том, что надо идти на работу. Но даже и это не погасило выражения умиленности на ее темном лице, и оно как-то даже посветлело и расцвело. Она даже улыбалась.

Она любила платья, сшитые из серого холста и украшенные росписью. По вороту, на груди и на рукавах она сама красками по трафарету наносила какой-нибудь простенький узор. Когда, желая польстить, говорили, что это «совсем как вышивка», она сурово одергивала:

— Это, милая моя, не вышивка. Это набойка. В сто раз красивее ваших вышивок. Как еще этого не понимают!

В прихожей ей пришлось задержаться. Ее внимание привлекли стружки на полу около парадной двери. Она подняла глаза. Над дверью на косяке была вырезана завещательная надпись: «От мастера Владимира Вечканова внуку Владимиру Вечканову».

Ей сразу стало понятно происхождение ночного постукивания и его связь с тем подарком, который она получила. Она только никак не могла поставить знака равенства между этими двумя ценностями. Он получил душу дома — сомнительное приобретение, если иметь в виду происхождение этой души, а ей досталась вещь бесспорно драгоценная. Тут уж никакого сомнения быть не может.

Но все же она не была уверена, что здесь нет подвоха. Старик способен на всякие выдумки.

В платье из серого холста и такой же панаме на черных, едва тронутых сединой волосах, она — солидная, высокая — торжественно стояла перед наглухо заколоченной дверью, пытаясь проникнуть в замыслы старого мастера. Но эта дверь тоже оказалась заколоченной наглухо.

Так же торжественно и с тем же выражением недоумения она повернулась к другой двери, ведущей на двор, и выплыла на крыльцо, затопленное солнечным золотом.

Стоял конец мая. Весна еще прикидывалась робкой и трепещущей, но это ей уже плохо удавалось, даже по утрам, когда в тяжелых кистях сирени еще можно отыскать капли росы и выдать их за свои девичьи слезы. Никто уже не верил весне — все были убеждены, что наступило лето.