У бога был обескураженный вид. Как видно, на земле, которую он создал и населил, происходило что-то такое, чего он при всем своем всемогуществе не мог постичь.
— Ну, чем не бог! — приветствовала его Елена Карповна. — Гляди, какую радугу сотворил. На выдумки ты скор. Ох, скор…
— Постой, Еления. Не гуди…
— Ушибло тебя, Владимир Васильевич?
Не отвечая на ее вопрос, он опустился на ступеньку и тихо проговорил:
— Вот послушай, Еления Карповна, про мою жизнь и про твою.
— Да ты что, Христос с тобой! Мне завтра к девяти на работу…
— Да погоди. Разговор недолгий.
— Ох, про нашу-то жизнь! До утра не управишься.
— Это как подойти к жизни-то…
— Да уж как ни подходи… Хочешь, про мою жизнь я тебе всю ночь говорить буду.
— Это, значит, прожила ты, как в зеркало смотрелась.
— Как это так?
— А вот так: одну себя только и видела; и думала, что все кругом — и земля, и вода, и люди — в общем, все на свете на тебя похоже. Все одну думку с тобой думают, в одну дудку играют. А когда оглянулась да увидела, что у каждого свой облик, и дудка своя, и песни разные, и до тебя никому дела нет, очень ты обиделась. Постой, не маши руками. Я тебя намного старше, и ты слушай. Обиделась ты и такой подняла крик: «Люди, что вы делаете? Вы на меня не похожи, да живете не так, как мне хочется!»
— Хватит! — басовито воскликнула Елена Карповна. — Хватит тебе болтать-то!
— Вот и я не по-твоему сказал. И сын живет не так. И Валентина тебе не угодила.
— Тебе она ай как угодила!
Он продолжал, словно бы и не слыхал ее въедливого замечания:
— Я, когда молодой был, песни любил петь. Веселье уважал. И всегда старался людям удовольствие сделать. Вот тебе и вся моя жизнь. Видишь, как! А ты говоришь — ночи мало. Это, знаешь, совсем пустой тот человек, который сам о себе много рассказывает.
— Выдумщик ты.
— А ты не менее моего.
— Где уж мне за тобой-то поспеть…
— Ты еще меня пуще. Сколько ты муки-горя приняла за свое самое главное.
— Вспомнил что, — проворчала Елена Карповна, и ей вдруг представилось, как стояла она среди развалин и соображала, где тут до войны находился ее дом?..
14
Дом свой она тогда нашла с превеликим трудом.
Еще когда только поступила она на работу в театр, начала собирать изделия народных мастеров. В магазинах и на рынке любила покупать вылепленных из глины лошадок, петушков, блистающих глазурью и позолотой, пестро раскрашенных вятских кукол, резные из дерева ларцы, мстёрскую роспись и уральское фигурное литье. Сначала покупала без толку, что понравится, но скоро начала понимать, где настоящее мастерство, а где подделка.
Она вышла замуж за театрального художника, появился ребенок, она стала опытным мастером по росписи тканей, но увлечение ее не прошло. Оно стало главным смыслом ее жизни. Теперь она не просто покупала, она отбирала только самое ценное и неповторимое. О ее коллекциях писали в газетах. Любой музей был бы рад приобрести их.
Началась война. Мужа и сына мобилизовали в первые же дни. Сама она вместе с женой своего сына эвакуировалась на Урал.
Уезжая из родного города, она отобрала только самое ценное и увезла с собой. Все остальное, целый сундук, закопала в погребе под домом. И сразу после войны поехала и среди развалин нашла место, где стоял дом. Сама откопала и привезла свой драгоценный сундук.
Тогда сказал ей Владимир Васильевич:
— Ох и сильна ты, Еления Карповна! Ох сильна!
Сколько потребовалось для того, чтобы вспомнить этот подвиг своей жизни? Должно быть, меньше минуты, а рассказать — пять минут. И вся жизнь тут. Наверное, дело, которое избрал человек, и есть та самая душа, без которой нет жизни. Вот и подошел разговор к самому главному.
Поняв ее мысли, Владимир Васильевич проговорил глухим голосом:
— Ну что, поняла теперь? У тебя сын есть. Продолжатель. А у меня кто? Придут в дом чужие люди, а какие они еще будут? А на Валентину, сама видишь, у меня надежды не стало. В музей, что ли, все снести? Там хоть спасибо скажут.
Она упала на колени перед ним.
— Отдай хоть «Лебеденочка»!
— Дура, на что он тебе? В темницу свою запрешь.
— Отдай. У меня в сохранности будет. У тебя кто наследник-то? Кто? Девчонка — в голове ветер. Чести своей не жалеет, а уж отцово творение и подавно. Размотает все, ребятишкам на игрушки. Отдай.
— Замолчи! — громко стукнул он кулаком по ступеньке. — Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих сила есть и ума на это хватит…
И вдруг он примолк и вроде как бы насторожился, а она подумала, что наконец-то его тронули горячие ее просьбы и он задумался и насторожился, как настораживается человек, готовясь принять трудное и окончательное решение.
Она замолчала и притаилась, чтобы уже совсем не мешать ему. И тут она увидела, что вовсе не ее он слушает, что-то другое вдруг оторвало его от всего окружающего, смешало и в один миг перевернуло все его мысли.
В темной тишине дома заплакал ребенок. Сначала раздался тихий тонкий звук, похожий на неуверенное мяуканье котенка. Но это только сначала. Ого, как заорал он через секунду! Он протестовал против всего, что ему не нравилось, он требовал то, что ему полагалось по его высокому званию, он ничего не хотел знать, ему наплевать на все, на все страсти, высокие и мелкие, которые раздирают взрослых людей. Он жил и оповещал об этом весь мир.
В сонной тишине дома, где-то глубоко в самой его теплой утробе, громко плакал ребенок.
— Душа, — сказал шепотом Владимир Васильевич. — Понимаешь. В доме живая душа…
— Ясно, живая, — вздохнула Елена Карповна, тяжело подымаясь с колен.
Она повернулась к своей двери. Он остановил ее:
— Постой. Это кто?
— А то не знаешь?
— Да не о том я. Кто родился, спрашиваю?
— Мальчик.
Владимир Васильевич вдруг тихо засмеялся и начал медленно, словно трудное делал дело, пальцами вытирать щеки и усы. При этом он повторял:
— Ишь ты! А? Смотри-ка. Это он кричит… Наследник… А ты что тут мне говоришь…
И он все смеялся, отчаянно осчастливленный тем, что в доме, который умирал у него на глазах, вдруг вспыхнул крохотный огонек жизни.
Не поняв этого, Елена Карповна с досадой прогудела: «Ох и крученый ты человек, Христос с тобой», и ушла к себе.
15
Когда наверху затихли тяжелые шаги. Валя прислушалась. В прихожей зазвучал глуховатый и, как всегда, чуть насмешливый тенорок отца, заставив примолкнуть расходившуюся старуху.
Валя задумалась, сидя у самого берега белой ночи, и уже не слушала дальше, о чем там гудит Еления…
Но все-таки, видно, она его допекла, своего терпеливого собеседника, потому что в его голосе зазвучали неслыханные до сей поры угрожающие раскаты:
— Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих ума хватит…
И сразу наступила тишина.
Она сжалась и окаменела так, как будто это к ней относятся грозные слова отца, и он сейчас войдет сюда для строгого отцовского суда над непокорной дочерью.
Тишина. И вдруг в этой темной, теплой тишине послышался голос сына. Для начала он негромко покряхтел, словно пробуя голос, но зато потом рявкнул во всю силу, заглушая все остальные звуки и разгоняя все страхи.
Валя бросилась к нему.
— Ну что ты, что ты, — зашептала она, склоняясь над постелью. — Ты не бойся, ты не один, и я не одна. Нас с тобой двое. Нам не страшно…
Она прижимала сына к груди, а сама судорожно всхлипывала и потягивала носом, как испуганная ночным видением девчонка.
— Нас не напугаешь, хоть кто приди. Мы не боимся…
Тишина. Тихие шаги и шепот у двери:
— Валя. Не спишь?
Отец! Он вошел.
— Не сплю.
— Он у тебя чего?
— Не знаю. Плачет.
— Плачет… — Вале показалось, что отец всхлипнул, но это было так невероятно, что она не поверила.
Он наклонился к дочери и положил свои ладони на ее голову. От него шел родной запах свежего смолистого дерева. Его большие шершавые ладони прошли по ее щекам, по шее, легли на плечи, потом скользнули по тонким горячим рукам и соединились под ее ладонями, державшими сына. Он словно хотел помочь ей держать его.
