— А ты его «Веселого плотника» видел?

— Видел. Это, по-моему, автопортрет. Но он говорит — это вообще рабочий человек.

— А «Лебеденочка» видел? — спросила она, переходя на шепот.

— Потрясающая вещь! Когда на него смотришь — по спине идет мороз.

Мать строго проговорила:

— То-то вот. А ты говоришь — «перехватила». Жива не буду, если не выпрошу у него «Лебеденочка». «Плотника»-то он не отдаст…

— Этим вещам в музее место! — сказал Валерий Ионыч и тут же понял, что сделал глупость. Но уже было поздно. Как он ни вилял, как ни старался затянуть вполне абстрактный спор по поводу абстрактной живописи, но она его все-таки сбила.

Ведь она только и ждала случая, к чему бы придраться, чтобы сейчас же начать громить современную молодежь, которая все готова сдать в музей, им ничего не свято: ни старое искусство, ни устарелое понятие о добродетели, о чести, о почтении к старшим. Все в музей!

Забыв на время западную живопись, она весь огонь перенесла на пошатнувшиеся нравы молодежи, а так как она имела в виду не всю молодежь, а только небольшую ее часть, то под ее обстрел неизменно попадали только два представителя молодежи, один из которых сидел на пороге, а другой, вернее, другая, находилась вон за той дверью. При этом условии ни о какой спасительной абстракции не могло быть и речи.

«Ну, теперь держись, — тоскуя, подумал он, — сейчас будет второй залп».

Он не ошибся. Огонь обрушился именно на ту, не очень уж молодую молодежь, которая побыла на фронте, понюхала пороху, хватила лиха. Вместе с порохом нанюхались они там еще чего-то непрочного, что выражалось у них в одной бесшабашной фразе: «Война все спишет».

Но война-то уж пять лет как кончилась, а они все еще не могут прочихаться и никак не могут вернуться к прежнему, мирному пониманию жизни.

Проговорив все это своим густым певучим голосом, Елена Карповна сделала передышку, чтобы потушить папиросу и бросить ее в пепельницу, стоящую на ларе под лестницей.

Воспользовавшись этим, он подумал: «Подавив противника мощным огнем, части перешли в наступление». Он не ошибся.

— Тебе нужны примеры? — вернувшись на свое место, спросила Елена Карповна.

И хотя примеры ему как раз и не были нужны, но он ничего не ответил, зная, что вопрос задан совсем не для того, чтобы узнать его мнение.

— Примеры недалеко. Вот, пожалуйста…

Она сидела в глубине прихожей, на ступеньках лестницы, ведущей в мезонин, и, должно быть, прямо указывала на подходящий к случаю пример. Только темнота не давала возможности разобрать, кто же являлся этим подходящим к случаю примером: он сам или хозяйская дочь Валя. Да, собственно говоря, он и не стремился к уточнению. Не все ли равно. Сейчас это уже не имело никакого значения. Он воевал четыре года, пороху, надо полагать, нанюхался вдоволь, но никак не мог обвинить себя в легкомысленном отношении к жизни. Валя? Ну, это уж ее дело, она тоже везде побывала: и на фронте, и в госпитале. И за свои поступки может ответить сама.

— Ну, что приумолк? — спросила Елена Карповна.

Голос ее, похожий на приглушенное гудение контрабаса, гулко раздавался под резными балками потолка.

— Ты ведь знаешь, — напомнил Валерий Ионыч, стараясь говорить как можно тише, чтобы Валя не услыхала, — она мне не нравится.

— Врешь!

— Тог есть не так нравится, чтобы…

— Что ты там шипишь? Говори, как человек.

— Я говорю достаточно громко. Я никогда и не думал о ней в таком плане…

— Чепуха! Прекрасная девушка.

— Да и она не любит.

— А ты спрашивал?

— Разве это надо спрашивать?

— А ты думал, она сама тебе на шею кинется? С ее-то характером!

Да, он как раз так и думал, не имея, конечно, в виду свою шею. Он думал, что именно с ее характером девушки не ждут, когда их выберут. Они выбирают сами. Вот она и выбрала.

Когда Валерий Ионыч говорил матери, что Валя его не любит — это было правда. Но он лгал, заявляя, будто она нисколько ему не нравится и он даже не помышляет о том, чтобы на ней жениться.

Еще как нравилась-то! Но его любовь была так тонка и почтительна, что могла вызвать разве только сочувствие, но уж никак не ответную любовь. Он поглядывал на нее своими глубокими черными глазами, стараясь это делать так, чтобы она не заметила и не обиделась или не рассердилась бы. Она и на смех поднять может. И так может взглянуть, что сразу сделается не по себе. Никогда не угадаешь, что она сейчас сделает или скажет.

Он сравнивал себя с лохматым псом, тоскливо поглядывающим, как под самым его носом прыгает воробей; зная, что воробья ему не поймать, пес все равно поглядывает. Сравнение, конечно, не очень меткое и не самое лучшее. Он это понимал, но ничего другого в голову не приходило.

Во всяком случае, если она и воробей, то самый бойкий, самый бесстрашный и решительный. Кроме того, очень насмешливый. И очень привлекательный: вот в чем все дело.

Как художник, Валерий Ионыч не мог понять, чем она привлекает его. Красивой ее не назовешь: маленькая, смуглая, на мальчишку похожа. На избалованного, своевольного мальчишку. Откуда это в ней: жизнь не очень-то с ней цацкалась. Елена Карповна говорит:

— Она сама себя балует.

Может быть, так оно и есть: Валя всегда старается делать так, как ей хочется, а оттого, что она очень настойчива, в большинстве случаев это и удается.

Она редко смеется, еще реже хмурится, но почти всегда чуть-чуть улыбается; и как-то все улыбается в ней: и очень блестящие глаза, по цвету и по форме напоминающие кофейные зерна; и остренький подвижной подбородок; И очень яркие губы, овальные и чуть вытянутые вперед, с глубокими ямочками по углам. И вот тут-то и начинается то самое, неуловимое, что привлекает к себе сильнее, чем красота, и заставляет подчиняться всем ее желаниям. Валерий Ионыч знает, что это не только ему одному так кажется.

Он любил ее молча и старался не показать своих чувств, и это ему удавалось так, что даже мать ничего не замечала, занятая своими коллекциями. Она подчинила им всю свою жизнь и очень сокрушалась, если другие не соглашались с ней.

Ей очень хотелось, чтобы сын женился на Вале, и она прямо говорила ему об этом, а он, понимая в чем дело, посмеивался и советовал ей самой обольстить старого мастера, выйти за него замуж и на правах хозяйки прибрать к рукам и дом, и все его изделия.

Посмеивался, а сам с тоской думал, что если он начнет ухаживать за Валей, то все, и в первую очередь она сама, подумают, что он позарился на ее приданое. Он бы никогда так не подумал, если бы мать не связывала его любовь со своими расчетами, и чем больше она настаивала, тем безжалостнее он расправлялся со своим чувством.

Он старался меньше бывать дома, чтобы не встречаться с Валей, а мать думала, что он и в самом деле ее не хочет видеть. И вот однажды она сообщила:

— Ну, чадушко, добился ты своего: завелись у нашей Валечки ленты на стороне.

«Это ты добилась своего», — тоскливо подумал он, но ничего не ответил. Он взял творческую командировку и уехал в город металлургов. Там делал этюды: ночное небо и багровые вспышки над мартеном; в цехе, озаренный гудящим пламенем, писал портреты сталеваров. Бригадир Мадонов позвал его к себе в гости. Он пошел на именины, которые отмечала жена Мадонова. Валерий Ионыч написал ее портрет: маленькая круглолицая женщина стоит у окна и, отодвинув тюлевую занавеску, смотрит на небо, розовеющее от пламени. Он решил написать картину: «Жена сталевара». Окно, ночь, ока стоит и ждет мужа.

Сделал этюд. Вернувшись домой, показал его матери. Она сказала тягучим низким голосом:

— На Валентину похожа.

И осуждающе добавила:

— В родильный дом вчера ушла. Вот как у нас! Кто отец — неизвестно. Говорит: «Я его знать не хочу, а вам и подавно знать не надо». Только от нее и добилась.

Высказавшись, мать пошла было к двери, но задержалась и еще добавила: