В своей комнате он забился в темный угол между спинкой маминой кровати и старым комодом. Здесь в стороне от жизни тихо стоял его конь и печально предавался воспоминаниям о бурно прожитой жизни. Совершенно необычная для лошадиного рода тигровая окраска напоминала о последнем безумном приключении.

Володя провел рукой по остаткам седла и вздохнул: с прошлым было покончено навсегда. Отлетело на легких своих крыльях безмятежное детство; пришли сомнения И заботы.

Рука его задержалась на том месте, где когда-то были уши. Конь залихватски изогнул гордую шею и блеснул стеклянным глазом. Напрасно. Никого уже этим не обманешь. Исчезла пламенная мальчишеская вера, а без веры какая же может быть жизнь? Какая же может быть игра?

Как бы подтверждая это, Володя не вскочил на коня, не ринулся вперед, нет, он просто уселся на него, как на скамейку, свесив ноги в одну сторону. Ого, как, оказывается, он вырос: ноги не висят, как прежде, а просто стоят на полозьях, раскачиваясь на которых, он когда-то кидался в атаку и крушил врагов.

Где они теперь, эти враги? Они тоже исчезли. Но вместо тех, существовавших только в пламенном воображении, но ясно видимых врагов, появились другие. Их не видно, но они живут, подкарауливая каждый твой шаг. И какие же они могущественные и неуловимые! Нет, атакой их не сломишь. Не пойдешь с боем против того, что вдруг ожило у тебя в голове, в сердце; против того, что еще даже не имеет названия.

Эта боль, эта обида, необдуманно нанесенная нежнейшей на свете рукой матери, опаснее всякой другой боли и обиды. Такую рану не залечишь. Она может затянуться, зарасти, но и под шрамом будет напоминать о себе.

Сидя на спине коня, Володя тихонько покачивался из стороны в сторону в такт своим невеселым и непривычным мыслям: «Почему ты не сказала мне первому, мама моя дорогая. Я бы все понял. Я бы не стал плакать и удерживать тебя. Мне просто очень обидно: все знают — и дядя, и Тая, и наверное, Еления знает. И даже Ваське, презираемому тобой человеку, даже ему все расскажут. А мне ты не сказала, не посоветовалась со мной. Ты хочешь уйти потихоньку, как будто мы играем в прятки, уйти, пока я стою, закрыв глаза и считаю: «Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать». Открыл глаза и… никого нет! Ты так хочешь уехать? Знаешь, как это обидно? Даже сердце замирает. Значит, ты мне не веришь? И я начинаю тебе не верить. Как же нам теперь быть?»

Когда мама пришла, Володя стоял у окна и смотрел на улицу сквозь синие просветы между белыми морозными папоротниками на стекле.

У нее всегда не хватало времени, и она все делала на ходу; возвращаясь с работы, она забегала в магазины, покупала все, что надо, и только дома немного успокаивалась.

— Володя! — позвала она, входя в первую, проходную комнату и кладя сумку на сундук. — Ты где?

Не дождавшись ответа, она быстро вошла в спальню, на ходу снимая свое нарядное темно-вишневое пальто, которое Володя очень любит за то, что мама в нем была особенно красивой.

— Ты что такой хмурый?

Бросив на комод свою пушистую шапку и красные варежки, она теплыми губами поцеловала его лоб и щеку. Нет, температуры не было. Тогда начались поиски причин внешних.

— Какие отметки?

— Две четверки.

Повесила пальто, убрала шапку и рукавички.

— Что ты надулся? Обидел кто-нибудь?

И она еще спрашивает!

— Никто.

Глядя в зеркало, она сняла прозрачную розовую блузку. Когда она причесывала волосы, ее смуглые плечи блестели, как два тугих мячика.

— С кем поссорился?

На этот вопрос Володя ничего не ответил, а она, продолжая причесываться, задумчиво разглядывала в зеркале свое румяное от мороза лицо. Все было так же, как всегда, но в то же время во всем, что она делала и говорила, появилось что-то новое, еще непонятное Володе.

— Что же ты молчишь?

Тогда он сам спросил:

— Ты скоро уедешь?

— Еще не знаю, — ответила мама, не отрывая от зеркала задумчивого взгляда.

— Ты-то знаешь, — вздохнул Володя.

— Еще не решено. Может быть, кого другого пошлют.

— А все знают. Даже Васька. А я, как самый чужой, ничего не знаю…

Мама засмеялась:

— Ну, заплакал. Достань-ка мои туфлишки, что-то я устала сегодня.

Пока Володя искал под кроватью мамины домашние туфли, она надела старый фланелевый халат и, закалывая его булавкой (пуговицу-то все некогда пришить), сказала:

— А ты не всему верь, что услышишь. Еще не решено, посылать меня на эти курсы или не посылать. Охотников-то много. А ты уж и расстроился. А я считала: ты большой, без меня немножко поживешь…

— Другим-то сказала.

— Да никому я не говорила. С теткой посоветовалась, как тебя оставить, в случае если меня пошлют. Должна же я выяснить.

— А со мной, значит, и посоветоваться нельзя.

— Заворчал! Когда все решится определенно, будь спокоен, скажу. Иди-ка лучше включи плитку да накрывай на стол. И давай мы с тобой договоримся: ты мне Должен дать слово, что все будет хорошо. А как приеду, мы с тобой купим велосипед.

— Велосипед надо купить сейчас. Весной их не бывает.

— Хорошо. Приеду и купим.

Володя включил плитку, поставил на нее чайник и поставил на стол две тарелки, положил ложки, нарезал хлеб. Мама принесла борщ. Обед им варила Александра Яновна, тетка. Мама все приготовляла с вечера, а утром тетка варила в своей огромной печке, без которой она не представляла себе жизнь. Никаких керосинок, а тем более электроплиток, она и знать не хотела.

— Не торопись, — предупредила мама, — борщ — огневка.

А сама ела торопливо, по-ребячьи вытягивая губы, чтобы не обжечься, и все равно обжигалась.

Теперь уже все решено: мама едет в Москву. Она так и сказала, на секунду остановившись у порога:

— Решение вынесено: еду я!

Сказав, она засмеялась, подошла к столу, на ходу сняла свою пушистую шапку и вдруг заплакала.

— И ничего тут с тобой не случится, — начала она убеждать сына, хотя он еще ни слова не успел сказать ей. — Александра Яновна тут за тобой присмотрит. Да ты и сам не маленький, всегда мне сумеешь написать. Уроки будет проверять Валерий Ионыч. Я с ним договорилась. Со всеми вопросами обращайся к нему. Подумаешь, один какой-то месяц…

Она прятала лицо в пушистый мех, стараясь незаметно смахнуть слезы. Но Володя все видел.

— Конечно, — сказал он и ушел в спальню.

И в самом деле, зачем его уговаривать. Не маленький.

И вот начались сборы. Мама должна была уехать сразу после зимних каникул. Она перестирала и перечинила все Володино белье, сложила его в комод в отдельный ящик, чтобы Володя сам мог взять то, что ему понадобится.

И он привык к мысли, что мама уедет, и теперь ему это не казалось таким уж непереносимым горем, как он подумал вначале. Ничего особенного тут нет.

Как-то, возвращаясь домой из школы, Володя сказал Венке Сороченко:

— Ты ко мне заходи теперь в любое время. Сам себе хозяин. Что захочу, то и буду делать.

Венка недоверчиво посмотрел на товарища:

— А дядька? Он тебя, знаешь, как прижмет!

— Говорю тебе: я — хозяин!

— Над всем домом?

— Над всем, — сказал Володя, но, вспомнив Елению, не так уж уверенно договорил: — Почти над всем. Ваоныча я уважаю.

— Это само собой, — согласился Венка. — А дядьке не поддавайся. В случае чего поддержим.

— Скажешь тоже! Да кто его боится-то?

Еще не уехала мама, а Володя уже почувствовал себя самостоятельным, солидным человеком. Он не торопился домой, как прежде, шел не спеша, разговаривая с Венкой.

Долго стояли у кино. Прочитали все афиши, изучили все фотографии, все обсудили не торопясь, основательно. Одна афиша привлекла их внимание: красивая девушка в красном платье, название — «Возраст любви», внизу приписка черной краской: «Дети до 16-ти лет не допуск.». Это уж обязательно, если про любовь, то ребятам нельзя.