– Разве я запрещаю? Конечно, пусть играет, что хочет.

Она приблизилась к нему в полумраке. Он почувствовал ее руку в своей руке. Ее холодные пальцы коснулись его ладони. Звук ее голоса заставил его встрепенуться.

Он мягко освободил свою руку и проговорил:

– Я больше не могу играть. – В его голосе слышалось раздражение. – Я устал. Извините меня.

Эльга с шумом опустила крышку пианино.

– Мы и так весьма признательны за вашу любезность, – сказала она капризным тоном.

– Уже поздно, нам пора домой. Спокойной ночи, Эльга, или, вернее, прощай. Большое спасибо за милый вечер.

Яркий свет залил палубу. Эльга казалась дразнящей, вызывающей фигурой на фоне белой стены.

– Нет, не прощай, – сказала она. – Мы ведь еще не знаем, когда уедем отсюда, не правда ли, Поль?

– Завтра, – коротко сказал Поль.

– Мой муж и повелитель ответил, раба должна взять свои слова назад и послушно повторить: «завтра».

Она перегнулась через борт и смотрела, как они садятся в лодку.

– Мы не уедем завтра, – шепнула она Жану. Гаммерштейн, схватив ее за руку, силой ее оттащил.

– Слушай, ты ведешь себя непозволительно! Оставь в покое этого молокососа! Мне кажется, что Ирэн придется с ним немало помучиться. Ты знаешь, что я обыкновенно не вмешиваюсь в твои дела. Ты должна признать, что я тебя не стесняю, но я не желаю, чтобы ты флиртовала с Жаном. Он молод и непостоянен, как хамелеон, но все-таки он любит свою жену. Ирэн женщина с сердцем и душой, чего нельзя сказать про большинство из вас. Лицо Эльги передернулось.

– Какой ты глупый, Поль! Виктуар для меня – минутное развлечение. Мы с Ирэн слишком близкие подруги.

– Это мало играет роли, когда одной женщине понравится муж другой, – мрачно проговорил Гаммерштейн. – Во всяком случае, мы уезжаем на рассвете, и это решает вопрос. Так как ты слышала Виктуара, то нам незачем останавливаться в Гамбурге.

Он ушел, насвистывая мелодию из «Экстаза». Когда-то он страстно любил свою жену и продолжал любить, пока она дорожила им, но вскоре после замужества она перестала считаться с ним, не стараясь скрывать свое равнодушие. В дальнейшем ее жизнь превратилась в серию флиртов и приключений. Виктуар заинтересовал ее своей впечатлительностью. Это было так ново. По бесчисленным легким признакам она сразу уловила в нем такие черты характера, о которых и не догадывалась Ирэн, но она заблуждалась, считая его совершенно лишенным ума.

Он сразу рассказал ей историю, которую никогда бы не решился рассказать Ирэн. Несмотря на ее положение и имя, он почувствовал, какого рода она женщина.

Этот день они провели вдвоем на берегу, сидя под скалой. Гаммерштейн занялся рыбной ловлей; его темная тонкая фигура резко и одиноко выделялась на фоне блестящего неба.

По дороге в отель Жан обнял Ирэн.

– Вот так платье! – смеясь сказал он.

– Эльга испортила нам весь день, – проговорила Ирэн.

Она очень устала. «Я сегодня испытывала отвращение», – подумала она про себя. Она не могла отделаться от чувства какой-то гадливости.

Вошел Жан; присев на край постели, он посмотрел на Ирэн.

– Ты на меня не сердишься, скажи? Мы покончили с нашей ссорой, не правда ли?

Он дотронулся до одеяла с голубыми лентами.

– Хорошо я играл сегодня?

– Очень.

– Не правда ли, это была большая любезность с моей стороны? Я скоро буду выступать только на концертах. Иначе не стоит. Я никак не мог отвертеться от Эльги.

Он встал и потянулся.

– Вы очень рассердились, мадам? Посмотрев на Ирэн и улыбнувшись, он нагнулся и поцеловал ее.

Ирэн показалось, что только она одна дорога ему в эту минуту, а все остальное для него не существует.

– Итак, это последний день нашей свободы, – сказала Ирэн.

Жан сидел у ее ног и что-то писал. Рукопись полетела на пол. Эти последние пять дней он был особенно счастлив. Была дивная погода. Ирэн он прямо обожал. Он посмотрел на нее; рука его лежала на ее коленях.

– Ты была счастлива?

Все воспоминанья о минувших невзгодах развеялись за эти дни.

– Ты еще спрашиваешь?

– Счастливее, чем раньше? – настойчиво продолжал он, пристально смотря ей в лицо.

– Бесконечно.

Он встал, взял скрипку и начал играть у ее ног. Казалось, звуки скрипки просили, молили о чем-то. Раздался последний чарующий аккорд. Жан встал и поцеловал Ирэн.

– Скажи мне, милый, что в тебе преобладает – музыкант или человек?

Он притянул ее лицо к себе.

– Когда ты такая, как сейчас, я весь человек, весь твой и в то же время полон музыки. Все, что я чувствую, чем живу, нераздельно связано с моей любовью и искусством.

Руки Ирэн обвили его шею.

– Я так бы хотела, чтобы ты остался навсегда таким, как сейчас, – прошептала она. – Мой навсегда, такой близкий, как никогда!

– Я неисправим, – вдруг вскричал Жан. Он вскочил и посмотрел на нее. – Я так чертовски слаб. Меня все привлекает, в особенности плохое. – Порыв откровенности, свойственный впечатлительным натурам, овладел им. – Даже если я совершаю какой-нибудь нехороший поступок, я потом не раскаиваюсь; никаких угрызений совести. Мне только хочется не видеть вещей, которые меня соблазняют.

Ирэн засмеялась.

– Милый, что ты говоришь?

– Это правда, – ответил он. – Если я причиню тебе горе, ты простишь меня?..

Она погладила его волосы.

– Я нелегко забываю, – сказала она с грустью, – но мне кажется, что ты и я – одно целое, и я не могла бы с тобой расстаться. – Она прижалась к нему. – Разве ты боишься за свою свободу? Неужели эти дни показались тебе скучными, мой любимый?

В минуту он очутился перед ней на коленях; он клялся, что эти недели пролетели, как час. Чувство уныния, скука, однообразное солнце и море – все было забыто. Шенбург стал тем раем, каким он казался Ирэн. Увы, как скоро придется отсюда уехать! Несмотря на все ее старания, он никак не мог примириться с этим. Завтра опять Гамбург и вся обычная сутолока. Как странно, что мысль об отъезде всегда заставляет с особой грустью думать о покидаемых местах; лишь только тронется поезд и знакомый, надоевший пейзаж унесется вдаль, мы сразу припоминаем массу вещей, которые нам нравились, и грустим до следующей остановки. Следя за удаляющимся берегом и лесами Шенбурга, Жан мысленно говорил себе, что лучшие часы своей жизни он провел там; в то же время он сгорал от нетерпения попасть на пароход и страшно боялся опоздать. Ирэн, побледневшая, грустная, наблюдала за ним, стоя у борта. На пристани он все время нервничал и бранил швейцара – к счастью, по-французски – за то, что у одного из чемоданов развязался ремень. Ей казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы раздражаться из-за таких пустяков.

Наконец Жан пришел и сел около нее; он был опять в прекрасном настроении и улыбался.

– Слава Богу, вот мы и на месте. Мы все-таки попали на этот благословенный пароход.

– А ты так сердился, когда я остановилась, чтобы завязать вуаль, горячка! Ну, все равно. Я думаю, ты можешь быть теперь доволен. Вероятно, это твой метод жизни, хоть и не очень приятный.

– Нет, нет, – проговорил Жан. – В данном случае ты неправа. Что касается меня, то я люблю делать все скоро, как мелочи, так и серьезные дела. Таков уж мой характер. И по-моему, это лучше всего. Разве ты не заметила, как торопился этот швейцар?

– Да, дорогой мой. Я дала ему на чай, чтобы утешить его оскорбленные чувства после того, как ты на него кричал, и он сказал мне: «Сейчас вы увидите, сударыня, что называется быстро работать».

– Но ведь я тоже дал ему на чай! – воскликнул Жан.

Он был смущен этим двойным расходом. Но с приближением к Фленсбургу он становился все веселее. Тут он опять начал нервничать из-за поезда, багажа и билетов; больше всего его смущало то, что он так плохо говорит по-немецки.

«Неужели все медовые месяцы кончаются ссорами из-за железнодорожных мелочей?» – мысленно спрашивала себя Ирэн. Она вопросительно смотрела на Жана, вступившего в пререкания с какой-то внушительной фигурой в ярко-красном мундире. Наконец, поезд тронулся. Переезд в Гамбург длился три часа.