Ганс опять растянулся и вынул сигару из ящика:

– В конце концов, что же, собственно, сказал старик?

Ванда вернулась быстрыми шагами и протянула к огню свои красивые руки. Снежинки сверкали у нее в волосах.

Лиана засунула руки в большую муфту и, сидя на софе, наклонилась вперед; в свете электрической лампы отчетливо выступил ее тонкий неправильный профиль.

– Мне неясно, что будет делать Ирэн, – продолжала она. – Подумайте только, у нее будет огромный доход. Я полагаю, все ей достанется?

– Вероятно, она построит церковь или что-нибудь в этом роде, – произнес Ганс с глубокомысленным видом. – Я ее считаю способной на такую штуку – в память Карла.

Лиана засмеялась:

– Мой дорогой, я ее считаю скорее способной срыть замок, чтобы забыть о нем. Карл вовсе не был таким примерным супругом, чтобы хранить его память в ковчежце, как мощи святых. И Ирэн не больше привержена к церкви, чем все мы. В ней, может быть, больше кротости, чем в любом из нас, но все человеческое ей отнюдь не чуждо. Понятно, что последние годы, живя в этом мрачном замке с Карлом, медленно умиравшим в параличе, ее единственным развлечением была служба в капелле. Но теперь…

– Сколько ей сейчас лет?

– Я вместе с ней кончила школу, – ответила Ванда, – семь-восемь лет тому назад; ей должно быть теперь лет двадцать пять или вроде того.

– Значит, лучшие свои годы, когда мы молоды, полны жизни и жизнь нас влечет, она была связана с умирающим мужем, который женился на ней уже стариком.

– Если бы родители были живы, – сказала Ванда, – никогда бы этого не случилось. Виноват во всем ее брат. Он хотел только беспечно развлекаться и не пожелал обременять себя заботой об Ирэн.

– Помню, я был очень огорчен за нее в день ее свадьбы, – промолвил Ганс с чувством. – Могу поклясться, что она имела вид двенадцатилетней девочки. Карл-Фридрих был полупьян и в одном из своих знаменитых настроений, когда, кажется, он сдирал с вас кожу, здороваясь с вами.

– Во всяком случае, Ирэн сносила все это терпеливо, – промолвила Ванда. – Я ни разу не слышала, чтобы она жаловалась. Никогда на вечерах, где она появлялась, у нее не было подавленного вида. Разумеется, Ирэн всегда была на высоте своего положения, – заключила Ванда, – и разумеется, я хочу сказать, я надеюсь, она вторично выйдет замуж.

– Сколько лет теперь маленькому Карлу? – спросил Рудольф.

– Ему, должно быть, четвертый год, – сказал Ганс. – Он родился, если припомните, после удара с Карлом-Фридрихом, а это случилось через год после его женитьбы. Мальчику теперь года три или четыре. Ирэн страстно его любит, не правда ли?

– Безумно. Я никогда не видал подобной привязанности, – ответил Рудольф. – Он славный мальчик, притом крепыш. Скверная штука была бы, если бы его не было, и наследство перешло бы к другой ветви.

Лиана подошла к Гансу и взяла его под руку:

– Мой друг, не забудь, что мы идем на спектакль.

– Я знаю, – сказал он с тяжелым вздохом и стал со всеми прощаться.

У дверей Лиана обернулась:

– Выходить с Гансом все равно, что таскать с собой стриженого пуделя: вид у него приятный, но иметь его возле себя – мало удовольствия.

Перед гробом, установленным в парадной зале, прошло множество народа, чтобы отдать покойнику последнюю дань уважения.

Лежа на возвышении в гробу, со шпагой в ногах и с четками в неподвижных руках, Карл-Фридрих фон Клеве как будто смотрел своими незрячими глазами на поклонение, воздаваемое ему живыми. На лице его застыла горькая, саркастическая улыбка; тихое пламя высоких свечей озаряло его сжатый рот и глубоко врезавшиеся морщины. Женщины, которых он прославил своим ухаживаньем, подходили и на мгновение склоняли колени у его гроба. Знаменитая Дезире де Клон бросила фиалки на ступеньки. Она горько плакала настоящими слезами, смывшими ее старательно наведенную красоту: плохой муж иногда бывает превосходным любовником.

У Карла-Фридриха было, по крайней мере, одно достоинство – щедрость.

Ирэн спустилась последняя в залу. Было поздно, и в зале было очень холодно, но, когда Ирэн вошла, то густой и теплый запах цветов так подействовал на нее, что ей сделалось дурно. Этот запах хлынул на нее широкой волной, словно оглушив ее.

Она медленно двигалась по каменным плитам.

Она пришла сюда прямо из своей комнаты, накинув белый шарф на свое черное платье.

В ногах гроба дежурили двое старых слуг. Они молча удалились, когда подошла их госпожа.

Она долго смотрела на своего мужа, на этого человека, который удушил ее жизнь, придавил ее волю и вместо любви обрек ее на унижение и грязные, вынужденные ласки. Ее серые глаза были печально устремлены на это мертвое, холодное лицо с закрытыми веками.

Это тянулось долгие годы, все годы ее юности.

В ее воображении ожило все прошлое, и она вспомнила день своей свадьбы. Она увидела перед собою внутренность собора, тускло освещенную, таинственную, пропитанную вековым запахом ладана, увитую гирляндами бледных цветов. Вокруг нее мягко рокотал орган. Быть выданной замуж в восемнадцать лет! Идти жертвой под венец в лучшие годы юности!

Ее охватила сильная дрожь, потрясшая ее с головы до ног. Она коснулась руками мягкого бархата покрова. Слава Богу, она не в церкви, она здесь, она свободна!

Только теперь она почувствовала происшедшую перемену. Все эти дни, пока он умирал, прошли в таких хлопотливых заботах, она была так утомлена физически и морально, что не имела возможности обдумать свое положение. Только теперь перед ней открылась подлинная действительность.

Легкий румянец окрасил ее щеки; с подавленным криком она опустилась на колени. Ее уста шептали прерывистые слова, в которых сливались нежная благодарность, и надежда, и мольба.

Когда она, наконец, поднялась, ее глаза сияли.

Она посмотрела на Карла-Фридриха, затем так тихо, что слова прозвучали подобно слабому шепоту, она произнесла:

– Я прощаю вас.

Вернувшись к себе в комнату, она долго стояла неподвижно. Комната ей показалась какой-то другою, каким-то новым местом. Она быстро подошла к окну и растворила его настежь. Холодный, мертвенный снег, как саван, покрывал все вокруг. В вышине, распростершись над молчаливым миром, небо сверкало тысячами серебристых огней.

Ирэн протянула руки к небу и к земле и затем, перед открытым окном, низко склонилась и зарыдала, точно сердце в ней разрывалось.

Родственные чувства всегда разгораются ярким пламенем при известии, что один из близких сделался обладателем крупного состояния.

Франц Феттерних, благодаря разорительной склонности к игре и франтовству вечно нуждавшийся в деньгах, теперь горячо возблагодарил небо, сделавшее Ирэн его сестрой.

Одеваясь, он весело насвистывал. Утро было светлое, серебристо-лазурное, хотя очень холодное. С улицы, внизу, доносился звон колокольчиков проезжавших мимо саней, веселые крики кучеров и сотни других звуков, которые так радостно отдаются в морозном воздухе на снегу.

Франц старательно завязывал свой черный шелковый галстук.

До сегодняшнего утра он не допускал, чтобы даже чья-либо смерть повлияла на выбор его галстука, но сейчас он почувствовал, что будет очень мило и даже трогательно одеться во все черное и явиться с визитом к сестре.

И точно, когда, наконец, он был готов, оказалось, что наряд его вполне подходил к предстоящему визиту: даже волосы его казались чернее, чем всегда, по милости его лакея, который нечаянно положил на щетку больше брильянтину, чем полагается.

Наемная коляска, которую Франц держал, ожидала его у общего подъезда. Он уже давно отказался от особняка: это было одним из первых проявлений его самостоятельности после смерти родителей; вторым актом было выдать Ирэн за самого богатого человека из числа его знакомых. «Я о ней хорошо позаботился, – говорил он себе, убежденный в своей добродетели, пока пил кофе. – Очень хорошо. А теперь старик умер! Сестре везет! А все благодаря мне. Я помню, как мне пришлось силой навязать ей это замужество. Она должна бы вознаградить меня за мои заботы о ней, она теперь стоит добрый миллион – миллион, по крайней мере».