Она поднялась по ступенькам, засыпанным палой листвой, и открыла дверь. Внутри было холодно, сыро и полутемно. Сразу было видно, что старый дом необитаем. Но это было единственное место в мире, где она могла спокойно пожить и попытаться навести порядок в своей жизни.

Треугольник солнечного света, прорвавшийся сквозь полумрак, высветил на выложенном плиткой полу в холле тонкий слой морского песка, занесенного в дом через щели осенними ветрами. Издали в холл пробивался тусклый свет с веранды, застекленной витражами.

Пенелопа щелкнула выключателем. Лампочка не зажглась.

– Ну вот, приехали, – проворчала она.

Старый профессор Аттилио Бриганти, их сосед, взял на себя оплату коммунальных услуг, но в последнее время он становился все более рассеянным и иногда забывал о счетах. Итак, дом остался без света. Ей придется подождать до утра, сбегать на почту, заплатить, да еще и умолять дежурного служащего, чтобы он распорядился поскорее включить электричество. Ладно, это можно пережить. Она зажжет свечи, когда стемнеет, и вымоется под холодной водой.

Пенелопа открыла жалюзи в вестибюле, потом в гостиной и наконец вошла в кухню, чувствуя, что умирает с голоду. Сейчас она зажжет газовую плиту, поставит на конфорку кастрюлю с водой, а как только вода закипит, опустит в нее спагетти. А сама тем временем выгрузит из машины чемодан и покупки. Она раздвинула шторы и попыталась поднять рольставень, но порванный ремень остался у нее в руке. Ничего, есть второе окно. Увы, и со вторым окном случилось то же самое.

– Хорошее начало, – вздохнула Пенелопа огорченно.

Мысль о готовке при свете свечи в два часа дня ей совсем не улыбалась, но она решила не унывать. Отыскав свечу, она зажгла ее, сняла с сушилки кастрюлю и поставила ее в раковину, повернула кран, но раздалось лишь подозрительное шипение.

Пенелопа усмехнулась: уж не стала ли она жертвой заговора? Все кругом было против нее, все оборачивалось ей во вред. На мгновение Пенелопе стало страшно. Наверное, зря она затеяла этот побег.

– И что мне теперь делать? – упавшим голосом спросила она вслух.

Пламя свечи колебалось, по стенам темной кухни поползли жутковатые тени. Как всегда бывало в минуты неприятностей, на Пенелопу напал зверский, неудержимый голод.

– Нет, я все-таки поем, – решила она.

Буфет был до отказа забит консервными банками. Пенелопа выбрала самую большую и, приблизив ее к свету, прочитала: «Теша тунца в оливковом масле. Рыбозавод Сан-Кузумано. 300 г».

– Вот и отлично, – пробормотала она, роясь в ящике в поисках консервного ножа.

Вскрыв банку и схватив вилку, она съела все до последнего кусочка, а затем вымыла руки минеральной водой.

В этот момент раздался звонок телефона, висевшего на стене в холле. К счастью, туда проникал солнечный свет. Пытаясь справиться с волнением, Пенелопа пролепетала: «Я слушаю». В ответ на нее со скоростью сто слов в минуту обрушился голос матери:

– Могу я узнать, что ты натворила на этот раз? – спросила Ирена и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Я не собираюсь взваливать на себя заботы о твоих детях и об этом неврастенике – твоем муже. И лучше бы тебе уяснить это с самого начала. У меня своих проблем хватает.

Пенелопа прекрасно знала, в чем состоят проблемы ее матери. Проблемы и впрямь были нешуточные: Ирена вела яростную и бескомпромиссную борьбу с неумолимым временем, разрывалась между парикмахером и визажистом, между доктором Боттари, который делал ей подтяжки и разглаживал морщины, и сеансами в спортивном клубе, где она истязала себя упражнениями, чтобы сохранить фигуру. Когда они появлялись на людях вместе, тот, кто их не знал, мог бы принять их за сестер, причем младшей сестрой была ее мать. Ирена одевалась, как девочка-подросток: носила обтягивающие мини-юбки, теннисные туфли, подчеркивающие легкость походки, и трикотажные маечки, потому что в пятьдесят восемь лет плечи, руки и шея у нее все еще были как у молоденькой. Ирена Пеннизи была бессовестно хороша собой, и ей суждено было оставаться такой еще в течение многих лет. Пенелопа всегда видела в ней не мать, а соперницу.

– Я не хочу с тобой разговаривать, ма. Не беспокойся на мой счет, со своей жизнью я как-нибудь сама разберусь. Ты уже и так принесла немало огорчений и мне, и моему отцу. Но теперь, если я и ошибусь, это будут мои собственные ошибки. Я больше не стану плясать под твою дудку и потакать твоим капризам.

С этими словами она повесила трубку. Ну вот, наконец-то она сумела высказать матери все, что скопилось у нее на душе с самого детства. Вся злость, ожесточенность, досада, давно искавшая выхода, все некогда проглоченные обиды вырвались наружу и взорвались подобно фейерверку.

– Будь ты проклята! И ты, и этот дом, и вся моя несчастная жизнь! Пусть все горит огнем! Все к черту! – закричала она во весь голос, задела бедром грозно закачавшийся столик с безделушками и пнула ногой кресло в гостиной, обставленной мебелью в стиле чиппендейл.[2] Две ножки подломились, и кресло рухнуло на пол.

И тут у нее в ушах раздался хриплый голос бабушки Диомиры.

– Пенелопа, ради всего святого, перестань раскачиваться в моем кресле! Это же чиппендейл! – прокричала бабушка хриплым от курения голосом.

Ее чиппендейл представлял собой мягкое кресло, составлявшее часть обстановки гостиной в том же стиле, которой бабушка очень гордилась: два стула, два кресла, диванчик «визави» (сидеть на всем этом было страшно неудобно), три столика, этажерка с «молочными» стеклами и лампа с абажуром в виде экзотического растения.

Сделав вид, что не слышит, девочка продолжала бесстрашно раскачиваться. Ей нравилось слушать, как жалобно поскрипывает старая древесина. Она скучала в одиночестве и утешалась этим покачиванием в кресле, пока ее взгляд рассеянно скользил по обивке из зеленого шелка с китайским рисунком на сиденьях и спинках.

– Пользуешься тем, что твоя мамочка не вмешивается! – возмутилась бабушка, дернув подбородком в сторону веранды, где ее дочь принимала молодого человека, явившегося в гости с целым снопом гладиолусов.

Бабушка затушила сигарету в бронзовой чернильнице и протянула руки, чтобы схватить Пенелопу. Бросив взгляд на эти старческие руки с обвисшей и сморщенной кожей, длинные, искривленные ревматизмом пальцы с ярко-алыми ногтями, девочка соскользнула с кресла и увернулась прежде, чем они успели до нее дотянуться. Прошмыгнув мимо бабушки, она уловила характерный запах – смесь духов «Живанши», пудры и табака. Она бросилась наутек с проворством котенка и вскоре уже была в саду, но хриплый голос бабушки настиг ее и там.

– Посмотри, во что ты превратила мой драгоценный чиппендейл! И не надейся, что я буду платить за ремонт!

Пенелопа присела на корточки у клумбы, обсаженной белыми бегониями вокруг пышного куста гортензии с голубыми цветами. Именно там, под гортензией, между двумя большими плоскими камнями она зарыла свое сокровище: жестяную банку из-под печенья «Освего», в которой хранился футлярчик губной помады ее матери, коралловый браслет, автограф ее любимой эстрадной певицы Ивы Дзаникки и блокнот со стихами собственного сочинения.

Мамина губная помада пахла фиалками: Пенелопа открыла ее и понюхала. Коралловый браслет, подарок к первому причастию, она потеряла, и за это ее отшлепали. Когда браслет нашелся среди гравия на садовой дорожке, Пенелопа ничего не сказала матери и спрятала браслет. Автограф любимой певицы достался ей от подруги в обмен на пакетик картофельных чипсов «Сан-Карло». А блокнот, который она хранила как зеницу ока, ей подарил профессор Бриганти, хозяин соседнего дома.

– Ты скоро пойдешь в четвертый класс, – сказал он ей. – Самое время начать записывать свои мысли. Это поможет тебе многое понять.

– Маме мои мысли вряд ли понравятся, – ответила Пенелопа.