Казалось бы, отдохни, помолчи – в одиночестве-то. Как бы не так! Проклятая Персиянка и минуты не могла усидеть на месте. Она часами рылась в сундуках с добычей, перебирая узорчатые ткани и звеня металлом, примеряла наряды, да всё не втихомолку, а с громкими песнями и даже танцами. Вскоре Фондорин уже знал наизусть весь её репертуар. Особенно мерзавка полюбила каминное зеркало. Она подолгу торчала перед ним, надевая и снимая бессчётные ожерелья, золотые цепи и меховые боа. Однажды профессор, в совершенном изнеможении, застыл перед кокоткой, отделённый от неё всего несколькими дюймами, и долго с ненавистью разглядывал её глупую смазливую физиономию. Киру бы сюда. Она бы эту субретку давно прикончила и в камине сожгла, думал он, в сотый раз слушая песенку о бедняжке Жужу и драгуне из Анжу.

В тот самый день, когда изнемогший Самсон так ненавидел певунью-Персиянку, случилось ужасное событие, словно бы накликанное чудовищной (хоть и фигуральной) мыслью о камине.

Верней, это произошло уже ночью. У профессора как раз началась самая работа – скоты в соседней комнате, усладив свою похоть, наконец уснули. Раствор модестина понемногу обретал должный вид. Ещё одна перегонка, и корректный, совершенно безопасный препарат будет готов.

Вдруг из-за стены грянул звериный рык, и сразу завопило несколько лужёных глоток. Невыносимо высокий женский визг присоединился к этому сатанинскому хору. Как ошпаренный, чуть не опрокинув реторту, Фондорин бросился к своему наблюдательному пункту.

В зале не горели свечи, но пылал камин, поэтому ни одна подробность ужасного зрелища не скрылась от взгляда профессора. Начало сцены он упустил, однако ход событий восстанавливался без труда.

Один из участников банды, бородатый мужчина в собольей накидке с обрезанными рукавами (Самсон видал его и раньше), как-то сумел отодвинуть запертый засов и прокрался в комнату. Должно быть, рассчитывал стащить что-нибудь из сундуков, пока главарь спит. Однако сон у Капитана оказался чуток. Когда Фондорин припал к окошку, беглый гусар уже повалил бородатого на пол и с размаху молотил его кулаками. А раздетая Персиянка прыгала вокруг и визжала: «Дай ему! Дай!»

Через минуту в залу сбежалась вся банда.

– Смотрите на эту свинью, которая хотела обворовать собственных товарищей, – сказал им Капитан, наступив ногой на бесчувственное тело. – Знаете, как поступают со свиньями? Их жарят!

С этими словами он схватил несчастного под мышки, протащил по полу и кинул прямо в горящий огонь. От боли тот очнулся, заорал и попробовал выбраться из камина, но главарь швырнул его обратно.

Запах горелого мяса и палёного волоса, проникший через щель, был ужасен – Самсона затошнило.

– Перестань! Довольно!

Это крикнула Ля-Персьенн, и за это профессор готов был простить ей всех Жужу вкупе с драгунами из Анжу. Всё-таки женщины – лучшая часть человеческого рода!

– Вся комната провоняет! Как потом спать? – недовольно продолжила представительница милосердного пола. – Прикончи его, да выкинь в окно.

Так гусар и сделал. Добил бедолагу, ударом каблука проломив ему череп, а до окна труп донесли подручные.

Напоследок предводитель произнёс маленькую речь:

– Вся добыча у нас общая. Делить будем перед тем, как разойдёмся. Каждый в том клялся. Кто нарушит клятву, тому что?

– Смерть… – нестройно ответили разбойники и пошли спать.

Капитан с актрисой пару минут спустя уже мирно сопели, будто ничего особенного не произошло.

А профессор долго ещё не мог вернуться к работе и сотрясался от нервической дрожи.

На каком низком уровне развития пребывает пока человечество! Сколь недалеко отдалились мы от первобытной пещеры! Ежели в нашем существовании есть высший смысл, как утверждает большинство мыслителей, то зачем рождается на свет девяносто девять процентов людей, духовно и нравственно ничем не отличных от скотов? Неужто лишь затем, чтобы произвести потомство, от которого когда-нибудь, быть может, через сто иль двести поколений явится новый Монтень или Декарт? Как это унизительно и грустно…

Ещё Фондорин думал, что положение, в котором он ныне пребывает, подобно миниатюрной модели всего мироздания. Освещённый огнями дворец, что со всех сторон окружён ночной чернотой погибшего города, это планета Земля, вращающаяся посредь безжизненного Космоса. Но и на этом островке жизни властвуют не Свет и Разум, а зверство и алчность. Однако ж есть и надежда. Она живёт в потаённом уголке и бережно раздувает слабый огонёк, который когда-нибудь озарит спасительным сиянием весь мир. А погаснет сей животворящий источник – и всё окончательно утонет во тьме.

Эта аллегория придала профессору сил. Он вновь подошёл к столу, заткнул уши, чтоб больше ничем не отвлекаться, и сосредоточился на модестине, а когда закончил, давно уже был день. Самсон заметил это по свету, сочившемуся из ниши.

Препарат был готов. Оставалось только решить, какой вид ему придать: порошкообразный, жидкий либо газовый.

Фондорин потянулся, вынул из ушей вату.

Что это?

С улицы слышался грохот, лязг, топот. Там что-то происходило.

Выглянув в бойницу, Самсон увидел, что гвардия возвращается в город.

На той стороне Тверской уцелел один небольшой квартал; далее, сколько хватало глаз, чернело сплошное пепелище. Тем ярче на сём мрачном фоне смотрелось многоцветье мундиров. Ехали шагом драгуны в леопардовых касках, маршировали пешие егеря с красно-зелёными султанами на шапках, сверкали медью пушки. Сам император, очевидно, уже проследовал мимо, но Самсона больше всего занимал обоз. Что Анкр? Жив ли? А вдруг рана всё-таки оказалась смертельной? Это раньше не приходило Фондорину в голову, а теперь он вдруг встревожился. Даже странно. Не стань лейб-фармацевта, и миссию по спасению отечества можно считать исполненной. Но мысль о том, что барон мог умереть, произвела в профессоре настоящее смятение. Слово, которое при этом мелькнуло в мозгу, было неожиданное: одиночество. Самсон сам на себя возмутился. Какое одиночество, ведь есть Кира! А всё же мир, в котором не будет Анкра, представился профессору серым и безжизненным.

Наконец, вслед за артиллерией, потянулись экипажи и повозки императорского обоза. Фондорин держал наготове подзорную трубку и, едва показалась знакомая коляска, ещё издали приметная по красным шапкам Атона и Хонса, приложил окуляр к глазу.

У Самсона вырвался вздох облегчения. Копты сидели спереди, спинами к движению, а позади, развалясь, восседал фармацевт, по видимости абсолютно здоровый, разве что бледней обычного. Пудреная голова барона была прикрыта шляпой с золотым позументом. Сентябрьское солнце пускало зелёные искорки от очков. В руке у Анкра поблёскивало что-то золотистое, круглое – кажется, часы-луковица старинного вида. Обыкновенно, желая узнать время, люди взглядывают на стрелки и прячут хронометр в карман, но старик глядел на него не отрываясь, очень внимательно.

– Скоро свидимся, – с улыбкою прошептал профессор.

Ему сделалось смешно. Знал бы Анкр, что проезжает всего в полусотне шагов от своего «юного друга»!

Вдруг барон, будто услышав, как прыскает Фондорин, резко повернул голову и спустил с носа очки. В окуляре возникли сощуренные глаза, смотревшие прямо на Самсона.

Он вздрогнул, но немедленно успокоил себя: пугаться нечего. Разглядеть с улицы оконце, спрятанное в тени барельефа, невозможно. Тем паче – человека, который из оконца подсматривает.

Но вот странно! Коляска уж проехала мимо, а фармацевт всё оглядывался на дворец Разумовских.

Должно быть, архитектурой залюбовался. Или каменными львами.

Так сказал себе Фондорин, поскольку иного рационального объяснения найти не умел. Среди пожарища палаццо, верно, смотрится великолепней прежнего.

Слава богу! Анкр жив, препарат готов. Скоро можно будет вступить в новый бой.

Возвращение императора в Москву вызвало переполох в шайке дезертиров. Из каминной нёсся гул взбудораженных голосов, и на сей раз Фондорин не стал затыкать уши. Нужно было узнать все новости.