– Отбой, отбой, – послышался крик Геры, входящего в палатку с большим светящимся фонарем.

Ну, почему он должен был светить в лица?

– Фонарь убери, урод! – потребовал Шаров.

– Кто сказал? Кто сказал? – задал вопрос "брат", как будто у него было плохо со слухом.

– Никто, товарищ лейтенант, все давно спят.

– Почему рты открыты? Спать, я приказал.

Глупость армейская не имела границ. Лейтенант вышел из палатки, и тут же послышался его громкий крик:

– Вы куда пошли? Оба ко мне. Я тебя знаю. Куда?

– В туалет.

– Вдвоем? На брудершафт?

– Нет. По большому.

– Вы бы еще в театр сходили. Один стоит тут, второй идет.

– Гераничев, лейтенант, – крик шел из небольшого одноэтажного домика операторов, отданного на откуп офицерскому составу. – Иди сюда. Все-то тебе неймется. Оставь их нах.

Голос Рожина уже немного заплетался. Ему вечно не хватало собутыльников, и оставшийся лейтенант был для него буквальное необходим, чтобы никто не сказал, что комбат алкаш и пьет в одиночку.

Проснулся я от дикого холода. Нос не чувствовался совершенно, да и ноги промерзли не на шутку. Спать в валенках было не удобно, и я их снял, оставшись в одежде, чуть расстегнув ворот гимнастерки.

Ушанку, которую я вечером положил под подушку из-за жары в палатке, я тут же напялил на голову, завязав под подбородком. От трубы буржуйки пара не шло, показывая, что о нагреве палатки давным-давно забыли. Запахнулся получше подбушлатником, но никак не удавалось обернуть ноги тонким армейским одеялом. Кто-то полез одевать не то сапоги, не то валенки. "Дурак, ноги вспотеют, утром просто окоченеют", – подумал я, но рот не открывался, чтобы сказать об этом солдату. Жутко хотелось в туалет, но одна мысль о том, что для этого надо вылезти на еще более жуткий мороз, перебивало любое желание шевелиться. Чуть покрутившись, я смог снова заснуть.

– Подъем, подъем! – кричал полный сил Гера, откидывая полог палатки.

– Чего ему не спится?

– У него недержание. Сперма на мозги давит.

– Подъем, вставать!! Вы здесь спите, а там Родину снегом заносит!

Нехотя, солдаты (особо нерасторопных лейтенант дергал за ноги) слезали с кроватей, наматывая портянки и запихивая ноги в имеющуюся обувку.

– Выходи строиться.

Солнце светило, отражаясь от белого снега кое-где выглядевшего из-за желтых пятнен, как леопардовая шкура.

– Кто ссал? Кто обоссал все вокруг? – Рожин выглядел, как после тяжелой попойки, что в общем-то было не далеко от истины.

– Птички, наверное, – решил пошутить кто-то из "дедов".

Рожин мелкими шажками подскочил к солдату и сунул ему кулак в рукавице в нос. Солдат отклонил голову.

– Что ты сказал, боец? Что? Я не слышу, повтори!

– Ничего, товарищ майор.

– Нагнись-ка сюда. Нагнись, я сказал!

Следующий удар попал солдату точно в переносицу. Алая кровь брызнула из носа на снег.

– Еще хочешь? Еще, умник? – закричал комбат. – Взводный, это чмо заставить убирать снег по всей территории, чтобы я мочи не наблюдал.

А потом в поле. Уроды, блин.

Солдаты, тихо пообсуждав неуставные отношения офицеров к солдатам, неограниченных прав первых при полном отсутствии оных у вторых, потянулись к полевой кухне на завтрак. Воды в баке для мытья и питья не было. Вернее, она булькала внутри, когда ее дружно толкали, но течь из крана отказывалась напрочь.

– Какой идиот заморозил воду? – не унимался майор.

Отвечать ему никто из солдат не решался, откровенно опасаясь за свои носы и другие части тела.

– Мороз, товарищ майор, – спокойно ответил Змеев. – Вода замерзла в трубе слива. Сейчас солдат уже прогревает.

– Раньше надо было. До подъема.

– Учтем на будущее, – прапорщик был спокоен, как удав из мультфильма.

Позавтракав, мы снова пошли в поле к местам, которые оставили вечером. Дорожку снег засыпал, и мы ее вновь протаптывали валенками.

Идущим последними было легче. Дойдя до места работ, мы начали расчищать снег. Мороз под утро усилился, и нежелающие замерзнуть махали кайлом и лопатой очень даже бодро, не обращая внимание на звания или срок службы.

– Андижанов, чего стоишь? – взводный посмотрел на азербайджанца с вечным взглядом наркомана. – Работать будешь?

– Нэ буду.

– Ты почему товарищей бросил?

– Оны мнэ нэ таварищи, – как обкуренный, проговорил азербайджанец.

– А замерзнуть не боишься?

– Нэт.

На Андижанове была надета короткая, темная шинель и очень узкоушитая шапка, выглаженная по углам так, что казалась квадратной.

Шапка с трудом дергалась на коротко стриженной макушке азербайджанца. Кирзовые сапоги были вычищены до блеска, и двойной скошенный каблук проваливался в снег, как только его владелец делал маленький шаг. Его форма считалась "писком" в армейской моде и означала, что он не готов к какому бы то ни было физическому труду.

Рядом с Андижановым стоял чеченец Мусаев, одетый в нечто подобное.

– Мусаев, и ты работать не будешь?

Глупые вопросы лейтенанта меня уже начали раздражать.

– Товарищ лейтенант, оставьте их в покое. Ребята больные, нездоровые, пусть отдохнут.

– Кто болной? Я болной. Щас ты будэшь болной.

– Отдыхайте, сынки, отдыхайте. Дедушка потрудится, – ответил я, размахиваясь киркой.

– А почему им такие привилегии? – подошел ко мне взводный.

– Хочу посмотреть, на сколько их хватит. На таком морозе, не двигаясь, яйца замерзнут и отвалятся минут через семь. Ну, максимум, через десять.

– Ну-ну… психолог. Но работать все должны. И я…

Я посмотрел лейтенанту в глаза. Наверное, мой взгляд, означавший:

"Ты начальник – делай, как хочешь. Ругайся с ними или не ругайся – не твои проблемы", – был понят взводным, и он, повернувшись, переваливаясь через снежные сугробы, пошел на противоположную сторону копаемого нами участка.

Солдат хватило минут на пять, не больше. Андижанов подскочил к

Абдусаматову и стал вырывать у него лопату.

– Дай мне, дай сюда,- и, схватив инструмент, начал раскидывать снег не хуже снегоуборочной машины. Снежные хлопья полетели во все стороны так, что не оставили сомнений – мороз дошел до самого дорого.

Меньше, чем через двадцать секунд, то же самое проделал и Мусаев, схватив кирку у другого солдата. Мы остановились, наблюдая за работой физически сильных парней.

– Сам зачэм стаишь? Пачэму нэ работаэшь?

– Не могу глаз оторвать. Первый раз вижу, когда ты делом занимаешься, а не "карманным бильярдом" со своими причиндалами.

– Мужики, бросай работу. Картошка приехала.

Для поддержания сил комбат распорядился, чтобы каждый день в одиннадцать часов нам привозили на БМП, командиром которой я являлся, картошку в мундире и горячий чай, что было совсем кстати на холоде.

– Продолжаем, продолжаем работать! – начал через пять минут отгонять нас от горячего термоса Гераничев.

– Товарищ лейтенант, когда человек ест, его даже собака не кусает.

– Вы как разговариваете? Я не собака, я офицер. Выполнять приказ!

Если не будет выполнена норма, то придется вернуться вечером.

Вечером этого дня мне удалось вырваться в часть под предлогом начинающего болеть горла, сославшись на необходимость таблеток. В роте я нашел зеленый шарф, выторговал у каптерщика еще две пары портянок и уговорил фельдшера в санчасти отдать мне все лекарства, которые могли сбить температуру, как-то вылечить простуженное горло и прочие воспалительные процессы полным ходом набиравшие обороты в палаточном городке. Со всем этим скарбом я, как обещал Рожину, вернулся к ужину на место дислокации сборного батальона.

– Что ты ходишь, как немец под Москвой? – попытался наехать на меня взводный.

– Немцам было теплее, о них думала армия Вермахта. А тут сам о себе не подумаешь – никто не подумает.

– Немедленно сними.

– Если сниму, сразу заболею. Заболею – тут же уеду.

– Я тебе уеду. Я тебе уеду. Сними! Это приказ!

Спорить с дураком посреди поля было бессмысленно. Я, бурча себе под нос ругательства, снял зеленый шерстяной шарф и пихнул его в карман.