Нета сказала:

— Ты ненормальный. Я это в жизни не надену. Может, отдашь домработнице? У нее мой размер. Или я сама отдам.

— Ладно, — ответил Иоэль. — Как хочешь. Только сначала примерь.

Нета вышла и вернулась в новом платье, которое, словно по мановению волшебной палочки, превратило худобу в стройность, изящество.

— Скажи, ты в самом деле хочешь, чтобы я носила это, но не решился попросить?

— Почему же «не решился»? — улыбнулся Иоэль. — Я же сам выбрал его для тебя.

— Что у тебя с коленом?

— Ничего. Просто ударился.

— Покажешь мне?

— Зачем?

— Может, перевяжем?

— Пустяки. Оставь. Пройдет.

Она исчезла и спустя пять минут вернулась в гостиную в старом наряде. Шли недели она не надевала платье, делающее ее сексуально привлекательной. Но и домработнице, как было намеревалась, не отдала. В отсутствие дочери Иоэль иногда проскальзывал в комнату с двуспальной кроватью и убеждался, что платье все еще висит в шкафу, дожидаясь своего часа. Он расценил это как относительный успех. Однажды вечером Нета дала ему сборник Яира Гурвица, и внимание его зацепило стихотворение «Ответственность» на странице сорок седьмой. Он сказал дочери:

— Это красиво. Даже притом, что я не уверен, вполне ли уловил замысел поэта.

В Тель-Авив он больше не ездил. Ни разу до окончания той зимы. Иногда ночью на какое-то время замирал там, где переулок подходил к ограде цитрусовой плантации, стоял, вдыхая запах мокрой земли и обремененных листвой деревьев, и смотрел на огненный нимб, дрожащий над городом. Этот нимб становился то сияюще-голубым, то оранжевым или лимонным, то пурпурным, а случалось, он обретал — так казалось Иоэлю — какой-то болезненно-ядовитый оттенок, словно что-то горело на химических предприятиях.

Прекратил он и ночные поездки к отрогам Кармеля, к монастырю «молчальников» в Латруне, на приморскую равнину, в горы возле Рош-ха-Аин. Не вступал в ночные беседы с арабами, заправлявшими автомобиль на бензоколонках, не сбавлял скорость, проезжая мимо придорожных проституток. И в сарай с садовыми инструментами не заглядывал, даже в самые темные ночи. Зато через каждые три-четыре дня он оказывался у дверей соседней квартиры, причем в последнее время прихватывал с собой бутылку виски или дорогого ликера. Домой всегда старался вернуться до рассвета. Не раз случалось ему помочь разносчику газет: он забирал газету прямо из рук пожилого уроженца Болгарии через открытое окно старенькой «суситы», и тому не нужно было останавливаться, выключать двигатель, выходить из машины к почтовому ящику. Не однажды Ральф говорил Иоэлю:

— Мы тебя не торопим. Не нужно спешить. Но Иоэль пожимал плечами и молчал.

Как-то раз Анна-Мари неожиданно спросила его:

— Скажи, что с твоей дочерью?

Иоэль раздумывал почти целую минуту, прежде чем ответил:

— Я не уверен, что понял вопрос.

— Дело в том, что я все время вижу вас вместе, но ни разу не замечала, чтобы вы прикоснулись друг к другу.

— Да. Возможно, — вымолвил Иоэль.

— Ты никогда мне ничего не расскажешь? Что я для тебя — некое подобие котенка?

— Все будет в порядке, — ответил он рассеянно и пошел налить себе чего-нибудь выпить.

И что он мог рассказать? Я убил свою жену, потому что она пыталась убить нашу дочь, которая пыталась уничтожить своих родителей? Хотя между нами троими было больше любви, чем дозволено. Как это сказано в библейском стихе: от тебя к тебе убегу?.. И он произнес:

— Поговорим при случае. — И выпил. И смежил веки.

Между ним и Анной-Мари сложились и набирали глубину отношения двух любовников, нежно и безошибочно улавливающих каждое движение партнера. Как улавливают опытные, тренированные игроки в теннис. В последнее время Иоэль, занимаясь любовью, отступил от обыкновения ублажать женщину, пренебрегая собственным плотским наслаждением. Постепенно, все больше доверяясь ей, он перестал скрывать свои слабости, сокровенные желания тела, которые все эти годы стеснялся открыть жене и по деликатности не умел высказать случайным женщинам. Анна-Мари, закрыв глаза, как хорошо настроенный музыкальный инструмент, улавливала каждый звук, каждую ноту. И подчинялась, исполняла все, о чем он и сам не знал, не догадываясь, сколь сильно желание получить именно это. И порой ему казалось, что не он овладевает ею, а она беременна им и рожает его. И едва они кончали, как, бывало, врывался к ним Ральф, похожий на медведя, веселый, благодушный, словно тренер, чья команда только что одержала победу, наливал сестре и Иоэлю по стакану ароматного пунша, подавал полотенце, менял Брамса на пластинку в стиле кантри, еще больше приглушал звук и зеленоватый водянистый свет, желал им шепотом «доброй ночи» и испарялся.

В теплице Бардуго Иоэль купил луковицы гладиолусов, семена разных других цветов. К весне все это было высажено. И четыре виноградные лозы. А еще он купил у Бардуго шесть высоких глиняных кувшинов и три мешка обогащенного компоста. Это было проще, чем ехать в Калькилию. Кувшины он установил по углам в саду, высадив в них герань разных цветов: пусть летом перехлестнет она через край, прольется из кувшинов языками пламени. В начале февраля отправился Иоэль с Кранцем и его сыном Дуби в магазин строительных материалов и купил просмоленные балки, длинные болты, металлические скобы и уголки. В течение десяти дней при помощи преисполненных энтузиазма Арика и Дуби Кранцев, а также, к его удивлению, и Неты, вместо навеса из жести на металлических трубах над стоянкой автомобиля выстроил он чудесную деревянную беседку, покрыв ее двумя слоями коричневого лака, устойчивого к переменам погоды. Возле беседки посадил четыре лозы, чтобы со временем виноград увил всю беседку.

Узнав из газет, что похороны товарища состоятся на кладбище в Пардес-Хане, он решил воздержаться от поездки туда. Остался дома. Но в годовщину смерти Иврии, шестнадцатого февраля, с матерью и тещей отправился на иерусалимское кладбище, чтобы совершить положенную церемонию. Нета снова решила не присоединяться к ним. И взялась стеречь дом.

Когда Накдимон прогнусавил насморочным голосом, коверкая арамейские слова, поминальную молитву кадиш, Иоэль наклонился к матери и прошептал:

— Так забавно, очки придают ему выражение этакой ученой набожной лошади.

Лиза возмущенно зашипела в ответ:

— Стыдно! Над могилой! Вы все ее забыли!

Авигайль, прямая, исполненная достоинства, в черной кружевной мантилье, покрывающей голову и плечи, сделала им знак: «Прекратите». И Иоэль, и его мать в ту же секунду умолкли.

Под вечер вернулись в Рамат-Лотан вместе с Накдимоном и двумя из четырех его сыновей. Дома они обнаружили, что Нета с помощью Анны-Мари и Ральфа накрыла испанский обеденный стол (впервые после переезда) и приготовила ужин на десять человек. На красной скатерти горели свечи. Был подан шницель из индюшатины с пряностями, отварные овощи, приготовленный на пару рис, грибы, холодный пикантный томатный суп, в высоких бокалах, с ломтиками лимона, насаженными на ободок. Это был тот суп, которым Иврия обычно удивляла гостей. В тех редких случаях, когда в доме бывали гости. Нета даже продумала, как всех рассадить: Анна-Мари рядом с Кранцем, сыновья Накдимона между Лизой и Ральфом, Авигайль рядом с Дуби Кранцем, а по концам стола, друг против друга — Иоэль и Накдимон.