Вот так и случилось, что Иоэль решил промолчать, когда спустя две недели, на следующий день после первого экзамена на аттестат зрелости, увидел дочь прихорашивающейся перед зеркалом, в том самом платье, которое он купил, узнав о несчастье в Бангкоке, в том самом платье, которое, скрывая угловатость фигуры, делало Нету стройной и женственной. На сей раз Иоэль не произнес ни слова. В полночь, когда она вернулась со свидания, он ждал ее на кухне, и они поболтали немного о приближении сезона хамсинов — знойных ветров пустыни. В глубине души Иоэль твердо решил принять перемены и не препятствовать им. Он полагал, что имеет полное право поступать так и от своего имени, и от имени Иврии. И еще решил он, что, если мать или теща попытаются вмешаться, сказав хоть слово, навсегда отобьет у них охоту влезать в дела Неты. Отныне он будет неколебим.

Через несколько дней, в два часа ночи, дочитав последние страницы книги о начальнике генштаба израильской армии, он, вместо того чтобы выключить свет и заснуть, отправился на кухню выпить холодного молока. Там застал он Нету в домашнем халатике, которого никогда не видел прежде, — она читала книгу. На обычный его вопрос: «Что читает госпожа?» — она ответила с полуулыбкой, что не то чтобы читает, но готовится к экзаменам и сейчас повторяет историю, тот раздел, в котором говорится о периоде, когда Палестина была подмандатной Британской территорией. Иоэль заметил:

— В этом я могу тебе немного помочь, если захочешь.

А Нета ответила:

— Я знаю, что можешь. Хочешь, я приготовлю тебе бутерброд? — И не дожидаясь ответа, вне всякой связи со своим вопросом, добавила: — Дуби тебя раздражает.

Иоэль задумался на секунду:

— Ты удивишься, но его вполне можно вынести.

На эти слова Нета отреагировала совершенно неожиданно. В голосе слышалась радость, когда она сказала:

— Ты удивишься, папа. Но то же самое это сказал мне Дуби про тебя. И почти теми же словами.

В День независимости семейство Кранц пригласило Иоэля, его дочь, мать и тещу на пикник, который устраивало у себя в саду. Иоэль удивил их тем, что не уклонился от приглашения. Лишь спросил, можно ли привести с собой соседей, брата и сестру. Оделия сказала, что примет их с радостью. Вечером в углу гостиной Оделия призналась Иоэлю, что во время путешествия по Европе было у нее кое-что с двумя мужчинами и она не видела никаких причин скрывать это от Арье. Именно после ее исповеди их отношения улучшились и стали на сегодняшний день, можно сказать, вполне мирными. «И все это благодаря тебе, Иоэль».

Иоэль со своей стороны скромно заметил:

— Да чего там!.. Я только хотел, чтобы в доме был мир.

В конце мая давешняя кошка окотилась на том же самом старом мешке в сарае для садового инструмента. Авигайль и Лиза сильно поссорились и не разговаривали пять дней, пока Авигайль, хотя и была ни в чем виновата, не решила, по благородству души, учитывая состояние Лизы, попросить прощения. Лиза согласилась примириться, но не раньше, чем перенесла небольшой приступ, из-за которого была положена на двое суток в больницу Тель-ха-Шомер. И хотя она этого не говорила, более того, утверждала противоположное, но было очевидно, что, по ее мнению, причина приступа — жестокость Авигайль. Беседуя с Иоэлем в ординаторской, пожилой врач сказал, что согласен с заключением доктора Литвина: есть определенное, но не очень значительное ухудшение. Иоэль уже отчаялся расшифровать их туманные речи. После примирения пожилые женщины вновь выходили вместе по утрам и безвозмездно работали там, где нужна была их помощь, а по вечерам занимались йогой. Ко всему этому прибавилось еще участие в группе «Брат — брату».

В начале июня, когда шли еще выпускные экзамены, Нета и Дуби поселились в мансарде, которую сняли на улице Карла Неттера. Однажды утром опустел одежный шкаф в комнате с двуспальной кроватью, были сняты со стен портреты поэтов (и запечатленная на фотографии легкая скептическая улыбка поэта Амира Гильбоа больше не вызывала у Иоэля желания ответить ему такой же улыбкой), исчезли с полок коллекция колючек и собрание партитур. Если одолевала его по ночам бессонница и ноги сами приводили на кухню в поисках холодного молока, теперь он выпивал молоко стоя и тут же возвращался в постель. Либо, взяв большой фонарь, выходил в сад и разглядывал в темноте свои новые посадки.

Через несколько дней после того, как Дуби и Нета устроились на новом месте, Иоэль, Лиза и Авигайль были приглашены полюбоваться открывающимся из окна видом на море. Пришли и Кранц с Оделией. Иоэль случайно заметил под вазой чек на две тысячи шекелей, выписанный Кранцем на имя Дуби, и, скрывшись на минутку в туалете, выписал чек на три тысячи шекелей на имя Неты, а потом тихонько сунул его под чек Кранца. Вечером, по возвращении домой, Иоэль перенес свои вещи, бумаги и постель из узкого душного кабинета, который занимал прежде, в освободившуюся комнату с двуспальной кроватью, где воздух освежался кондиционером, как и в комнатах бабушек. Однако незапертый сейф так и остался в кабинете господина Крамера.

В середине июня Иоэль узнал о том, что Ральф должен вернуться в начале осени в Детройт и что Анна-Мари еще не решила, как поступит.

— Дайте мне еще месяц-другой, — сказал он брату и сестре. — Мне нужно еще немного времени.

И с трудом скрыл удивление, когда Анна-Мари холодно ответила:

— Пожалуйста, можешь решать что угодно и когда угодно. Но я спрашиваю себя: нужен ли ты мне, и если нужен, то в каком качестве? Ральфи смерть как хочет нас поженить, ведь после свадьбы мы усыновим его. Но я совсем не уверена, что это, как говорят англичане, «моя чашка чаю». Ты, Иоэль, в противоположность другим мужчинам, необычайно чуткий партнер в постели, но вне постели немного скучен. Или я уже слегка тебе наскучила. Ты ведь знаешь, Ральфи мне дороже всех. Так что мы подумаем вдвоем. И посмотрим…

«Ошибка, — думал Иоэль, — это была ошибка — видеть в ней женщину-ребенка. Хотя она, бедная, подчинилась и неплохо сыграла роль, которую я навязал ей. И вот оказалось, что она зрелая женщина. Почему же осознание этого отвращает меня, будит желание отступиться? Неужели и вправду страсть не уживается с уважением? Неужели и вправду они несовместимы, и именно поэтому у меня не было и быть не могло той самой эскимосской возлюбленной? Возможно, в конечном счете я обманывал Анну-Мари, не пытаясь обмануть. Или она обманывала меня. Или мы обманывали друг друга. Поживем — увидим».

Случалось, он вспоминал, как настигло его то известие зимней, снежной ночью в Хельсинки. Когда именно начал падать снег?.. Как нарушил он обещание, данное инженеру из Туниса? Как оскандалился, по небрежности проглядев, передвигалась инвалидная коляска своим ходом или кто-то толкал ее? Он, Иоэль, совершил непоправимый промах, не выяснив, кто или что (а может, вообще никто и ничего) приводило в движение кресло. Только раз или два в жизни тебе выпадает миг, от которого все зависит; миг, к которому ты готовился все эти суетные, полные ухищрений годы; миг, суливший — сумей ты его удержать — открыть тебе некое знание. А без этого знания твоя жизнь не что иное, как угрюмая череда бесплодных хлопот, попыток навести какой-то порядок, избежать трудностей и отбиться от проблем.

Случалось, ему приходило в голову, что в том промахе повинна была усталость глаз. Зачем в ту ночь месил он мягкий снег целых два квартала, вместо того чтобы просто позвонить из гостиничного номера? Голубовато-розовым, словно больная кожа, становился тот снег всякий раз, когда падал на него свет фонаря. И как мог он позабыть книгу и шарф? И какой невозможной глупостью было бриться на подъеме Кастель в машине Патрона лишь для того, чтобы приехать домой без старящей его щетины?..

Если бы он поставил на своем, если бы был по-настоящему настойчив, если бы решился на ссору и даже на разрыв, то, возможно, Иврия уступила бы и согласилась дать девочке имя Ракефет. Имя, которое он мечтал дать ей. С другой стороны, есть ситуации, когда ты сам должен уступить. Пусть и не во всем. Но до какого предела можно уступать? Где граница? «Отличный вопрос!» — изрек он вслух, отложил садовые ножницы и вытер пот, который стекал со лба и ел глаза.