Ничто не шевельнулось в нем. Кроме неясного, но неотступного ощущения, что он все еще по-настоящему не пробудился: ходит, размышляет, занимается квартирой, садом, автомобилем, спит с Анной-Мари, курсирует между теплицей, домом и торговым центром, моет окна к празднику Песах, вот-вот закончит читать книгу о жизни и смерти начальника генштаба Давида Элазара — и все это во сне. И если теплится еще в нем желание разгадать, понять или, по крайней мере, четко сформулировать вопрос, он должен выбраться из густого тумана. Пробудиться от спячки любой ценой. Даже ценой несчастья. Пусть придет некто и ударом кинжала прорвет мягкую жировую пленку, окутавшую его со всех сторон, мешающую дышать, словно он во чреве кита.

Случалось, он вспоминал моменты максимального напряжения, которые пережил во время службы. Вот проходит он по улицам чужого города, словно по лезвию бритвы, тело и мысль его наэлектризованы, как на охоте или в час любви, и даже простые, будничные, банальные вещи выдают ему свои скрытые тайны или хотя бы намекают на них. Отражения ночных огней в лужах… Запонки в рукаве прохожего… Очертания нижнего белья, что дерзко проступают под летним платьем прошедшей по улице женщины… И порой ему удавалось предугадать то, что должно произойти, секунды за три-четыре до того, как это и в самом деле происходило. Например, приближение порыва ветра или направление прыжка кошки, выгнувшей спину на заборе. А порой он точно знал, что человек, идущий ему навстречу, должен будет остановиться, хлопнуть себя ладонью по лбу, развернуться и зашагать в обратном направлении. Столь обостренным было его восприятие в те годы, а теперь все притупилось. Замедлилось. Словно затуманилось стекло, и нет способа проверить, запотело оно с внутренней стороны или с наружной, а может, и того хуже: само стало выделять молочную муть. И если не пробудиться, не разбить немедленно это стекло, туман будет сгущаться, дрема затянет его в свои сонные глубины, память о тех мгновениях предельно обостренной сосредоточенности выцветет, и он умрет, так ничего и не узнав, словно путник, уснувший и замерзший в снегах.

У оптика в одном из магазинов торгового центра Иоэль купил сильное увеличительное стекло. И однажды утром, оставшись в одиночестве, наконец-то исследовал сквозь него странную точку у входа в романский монастырь на снимке, висевшем прежде в студии Иврии. Он посвятил этому исследованию довольно много времени, использовал и сфокусированный луч света, и свои очки, и «очки семейного доктора», принадлежавшие Иврии, и только что купленную лупу, рассматривая снимок под разными углами. Пока не пришел к заключению, что, скорее всего, нет на фотографии ни забытого предмета, ни заблудившейся птицы — всего лишь изъян фотопленки. Скажем, царапинка, нанесенная при проявлении.

Слова Джимми Галя, одноухого комбата, о двух точках и линии их соединяющей казались Иоэлю вполне правильными; в них не было ошибки, но и смысла тоже не было. В конечном счете они свидетельствовали о духовной ограниченности. Иоэль ощущал ее и в себе, но все еще надеялся обрести свободу.

И вот ворвалась весна. Ворвалась жужжанием мух и пчел. Водоворотом запахов и красок, которые казались Иоэлю едва ли не чрезмерными. В мгновение ока сад словно вышел из берегов, захлестнутый бурным цветением и ростом. Даже кактусы в горшках на веранде запылали огненно-красным и обжигающим желто-оранжевым цветом, как будто пытались заговорить с солнцем на его языке. Столь безудержным был этот напор жизни, что Иоэлю чудилось: если только вслушаться, напрягшись до предела, можно разобрать, как корни растений, словно острые когти, раздирают во мраке землю, как темные соки, высасываемые из почвы, устремляются вверх по каналам стволов и стеблей, как прорастают листья и цветы, чтобы отдаться ослепительному свету. Свету, от которого глаза Иоэля все равно уставали, несмотря на новые темные очки, купленные в начале зимы.

Стоя возле живой изгороди, Иоэль пришел к выводу, что яблонь и груш недостаточно. Индийская сирень, олеандр, бугенвиллия, равно как и кусты гибискуса — все это показалось ему банальным, скучным, чуть ли не вульгарным. Поэтому он решил отказаться от островка газона, на который выходили окна комнат пожилых женщин, и посадить там фиговое и оливковое деревья, а возможно, еще и гранат. Со временем доберутся сюда и вытянувшиеся виноградные лозы, посаженные им у новой беседки, и таким образом через одно-два десятилетия возникнет здесь пусть небольшой, но идеальный для израильской земли сад. Густая темная сень таких садов, во множестве виденных им в арабских дворах, всегда вызывала у Иоэля чувство зависти. Он спланировал все, вплоть до мельчайших подробностей: уединившись в своей комнате, изучил соответствующие главы сельскохозяйственной энциклопедии, расчертил лист бумаги и составил сравнительную таблицу преимуществ и недостатков различных сортов, затем, выйдя из дому, разметил с помощью рулетки предполагаемые расстояния между саженцами и обозначил колышками места будущих лунок. Каждый день звонил он в теплицу Бардуго, выясняя, когда прибудут заказанные им растения. И ждал.

Утром, перед наступлением пасхальных торжеств, когда все три женщины уехали в Метулу, оставив его одного, он вышел в сад и выкопал в местах, отмеченных колышками, пять аккуратных красивых ямок под саженцы. Дно этих ямок покрыл слоем мелкого песка, смешанного с куриным пометом. Затем поехал за саженцами, прибывшими в теплицу Бардуго: фиговое дерево, финиковая пальма, гранат и две оливы. По возвращении ехал он медленно, на второй скорости, чтобы не повредить саженцы, — Иоэль обнаружил у входа в дом сидящего на ступеньках Дуби Кранца, худенького, курчавого, мечтательного. Иоэлю было точно известно, что оба сына Кранца уже отслужили срочную службу в армии, и тем не менее ему показалось, что перед ним паренек, которому не больше шестнадцати.

— Отец послал тебя привезти распылитель?

— Значит, так, — Дуби говорил, растягивая слова, словно с трудом расставаясь с ними, — если вам нужен распылитель, то я могу подскочить домой и привезти его. Без проблем. Я тут на машине родителей. Их нет. Мама за границей. Папа отправился на праздник в Эйлат. А брат поехал к подружке в Хайфу.

— А ты? Не можешь попасть в дом?

— Нет, дело не в этом.

— А в чем?

— По правде говоря, я приехал повидаться с Нетой. Подумал, что, может, сегодня вечером…

— Напрасно думал, голубчик, — Иоэль вдруг разразился смехом, который удивил и его самого, и парня. — Пока ты сидел и думал, Нета с бабушками уехала на другой конец страны. Найдется ли у тебя пять минут? Помоги мне, пожалуйста, снять с машины саженцы.

Почти три четверти часа работали они, не разговаривая, разве что обмениваясь самыми необходимыми словами вроде: «подержи», «выровняй», «держи покрепче, но осторожно». С помощью плоскогубцев освободили корни саженцев от жестяных контейнеров с землей, куда их поместили в теплице. Им удалось проделать это не повредив ни сами корни, ни облепившие их комочки земли. Затем все так же молча, с предельной точностью и методичностью они провели «церемонию захоронения», аккуратно засыпав ямки и сделав откосы для полива саженцев. То, как умно и проворно делали свое дело пальцы Дуби, понравилось Иоэлю, равно как и застенчивость юноши, его замкнутость.

Однажды вечером, на закате осеннего дня, накануне субботы, когда воздух в Иерусалиме напоен веющей с гор печалью, Иоэль с Иврией вышли погулять и заглянули в Сад Роз полюбоваться угасающим светом дня. Иврия сказала:

— Ты помнишь, как изнасиловал меня среди деревьев, там, в Метуле? Я думала, что ты немой.

Иоэль, знавший, что, как правило, жена говорит серьезно, поправил ее:

— Неправда, Иврия. Это не было изнасилованием. Если что и было, так соблазнение. Это во-первых… — Но, сказав «во-первых», он забыл сказать, что же «во-вторых».

Иврия же заметила:

— Всегда ты раскладываешь детали по полочкам своей жуткой памяти. Ни одной мелочи не потеряешь. Но все это после того, как обработаешь входные данные. Ведь это твоя профессия. А для меня это была любовь…