Иоэль спрашивал себя, есть ли какая-нибудь связь между угасшей страстью к колючкам и тем неожиданным поступком, которым она удивила его однажды в пятницу, после полудня. Поселок стоял замерший и пустынный; все вокруг казалось посеревшим; не было слышно ни единого звука, кроме тонкого красивого голоса флейты, доносившегося сквозь закрытое окно какого-то дома. Тучи опустились почти до самых верхушек деревьев, и со стороны моря доносились приглушенные раскаты грома, словно задыхающиеся под пуховым одеялом туч. Иоэль разложил вдоль бетонной дорожки черные пластиковые мешочки с рассадой гвоздики и начал высаживать в вырытые заранее ямки, продвигаясь в сторону дома, к порогу. И вдруг Нета принялась высаживать гвоздику, идя от порога ему навстречу. В ту же ночь, где-то около двенадцати, после того, как жизнерадостный толстяк Ральф проводил его, только что покинувшего постель Анны-Мари, домой, он столкнулся с дочерью в коридоре — она ждала его с подносом, на котором стояла чашка цветочного чая. Как она угадала время, и то, что его будет томить жажда, и то, что захочется ему именно цветочного чаю, он не смог понять, а спросить не догадался. Он просидел с ней в кухне около четверти часа за беседой о предстоящих экзаменах на аттестат зрелости и о том, что обсуждала вся страна, — о судьбах контролируемых Израилем территорий в Иудее и Самарии. Когда она отправилась спать, он проводил ее до порога спальни и шепотом, чтобы не разбудить бабушек, пожаловался, что нет интересного чтения. Нета сунула ему сборник стихов Амира Гильбоа «Голубые и красные». Иоэль, который не очень-то читал поэзию, листал книгу, лежа в постели, почти до двух часов ночи и нашел на странице трехсот шестидесятой стихотворение, задевшее его за живое, хотя он и не все понял.

В конце той ночи пошел первый дождь, и теперь лило без остановки почти каждую субботу.

В те осенние ночи случалось, что холодное дыхание моря, проникающее внутрь даже через закрытые окна, барабанная дробь, выбиваемая дождем по крыше сарая в саду за домом, шепот ветра в темноте — все будило в нем спокойную, сильную радость. Он и представить не мог, что по-прежнему способен такое чувствовать. Он почти стыдился этой странной радости, как чего-то уродливого: он жив, и это огромная удача, а смерть Иврии означает ее поражение. Он прекрасно сознавал, что все человеческие поступки и движения души: страсти, амбиции, обманы, искушение соблазнами, стяжательство, изворотливое лавирование, злонамеренные козни, соперничество, лесть, забвение себя в щедрости, желание произвести впечатление, навечно остаться в памяти семьи, или общества, или народа, или всего человечества, мелочные усилия и широкие жесты, расчетливые ходы, непредсказуемые выходки, жестокость — почти все и почти всегда заводят туда, куда вы и не собирались попасть. Это общее и постоянное отклонение от курса, проистекающее из любых человеческих поступков, Иоэль определил про себя как «всемирный водевиль» или «черный юмор Вселенной». Однако передумал, посчитав определение высокопарно-витиеватым. Понятия «Вселенная», «жизнь», «мир» казались ему слишком масштабными и оттого смешными. Поэтому он удовольствовался формулировкой, которую любил повторять комбат-артиллерист без одного уха по имени Джимми Галь — о нем рассказал Иоэлю Арик Кранц: «Вы наверняка о нем слышали… Он утверждал, что между двумя точками проходит только одна прямая, и на ней всегда полно ослов».

И всякий раз, вспоминая о безухом комбате, он не мог не вспомнить о повестке, которую получила Нета: через несколько недель она должна была явиться на призывной участок. Летом закончит учебу и сдаст экзамены. Что скажет медицинская комиссия? Надеялся ли он, что Нету возьмут в армию? Или боялся этого? Каких действий потребовала бы от него Иврия после получения призывной повестки? Бывало, нарисовав в воображении могучего кибуцника, парня с сильными руками и волосатой грудью, Иоэль говорил себе по-английски и почти что вслух: «Примите это легко, дорогой».

Авигайль сказала:

— Эта девочка — если вы спросите, то я скажу вам, — эта девочка здоровее всех нас.

— Все эти врачи, — заметила Лиза, дай им Бог здоровья, не могут в собственной жизни разобраться. Живут за счет чужих болезней. А что с ними станет, если все вдруг окажутся здоровыми?

Нета заявила:

— Я не собираюсь просить отсрочки.

И Арик Кранц не остался в стороне:

— Слушай хорошенько, Иоэль. Только дай мне зеленый свет, и я мигом все устрою. Для меня это пара пустяков.

А за окном, когда на время переставал лить дождь, на конце намокшей ветки жались мокрые, озябшие птицы, словно диковинные поздние плоды, созревшие вопреки листопаду и зимнему оцепенению на серых фруктовых деревьях.

Еще дважды пытался Учитель переубедить Иоэля, склонив его к секретной поездке в Бангкок. Один раз он позвонил в шесть утра и тем сорвал засаду на разносчика газет. Не тратя лишних слов на извинения по поводу раннего звонка, он принялся делиться с Иоэлем соображениями о смене главы правительства в связи с соглашением о ротации. По обыкновению, кратко, четко и ясно обозначил преимущества и недостатки, простыми и точными словами нарисовал три возможных сценария ближайшего будущего, блестяще увязав каждый с результатами, которые неизбежно из него вытекают. Хотя, разумеется, не поддался искушению даже намекнуть, какой из прогнозов с наибольшей вероятностью может воплотиться в действительность. Когда Учитель употребил словосочетание «тотальный сбой всех систем», Иоэль, который, как всегда в беседах с Патроном, был пассивным слушателем, попытался представить картину тотального сбоя в образе многофункциональной электронной машины, которая из-за поломки обезумела, и началось: свист, завывания, вспышки, пульсации разноцветных огней, вылетающие фейерверками снопы искр, клубы дыма, вонь жженой резины… Так потерял он нить разговора и думал о своем, пока Патрон не обратился к нему с увещеваниями. Тон был поучающим, но в словах угадывалась мелодия французской речи:

— …если мы проиграем Бангкок и из-за этого погибнет кто-то, чью гибель, возможно, удалось бы предотвратить, именно тебе, Иоэль, придется жить с этим дальше.

Иоэль ответил тихо:

— Видишь ли… Возможно, ты не обратил внимания… Независимо от Бангкока я и так живу с этим. С тем чувством, о котором ты говорил. А теперь извини, но я вынужден закончить разговор и попытаться захватить разносчика газет. Если хочешь, я перезвоню тебе в отдел.

Патрон сказал:

— Подумай, Иоэль. — И положил трубку.

На следующий день Патрон предложил Нете встретиться в восемь вечера в кафе «Осло», в конце улицы Ибн-Габироль в Тель-Авиве. Иоэль привез ее и высадил на противоположной стороне улицы. «Переходи осторожно, — попросил он. — И не здесь, а на переходе». Он поехал домой, сопроводил мать к доктору Литвину, на срочный анализ, а через полтора часа вернулся забрать Нету, опять-таки не к самому кафе «Осло», а к дому напротив. Пока дочь не вышла, он сидел за рулем, потому что места для стоянки не нашел, да и не очень-то искал. Ему вспомнился рассказ матери об их путешествии: детская коляска; путь пешком из Бухареста в Варну; темное пространство корабельного трюма; бесконечные ярусы коек, забитых до отказа мужчинами и женщинами, блюющими и плюющими друг на друга; дикая ссора, вспыхнувшая между матерью и отцом, лысым, небритым, грубым, как они царапались, визжали, кусались, наносили друг другу удары в живот. И ему пришлось напомнить себе, что заросший щетиной насильник не его отец, а видимо, чужой человек. Его отец на румынской фотографии был смуглым и худощавым; коричневый костюм в полоску; на лице растерянность и обида. А возможно, трусость. Он был католиком. Исчез из жизни матери и сына, когда Иоэлю было около года…

— По мне, — заговорила Нета, когда направляясь домой, они миновали уже два или три светофора, — поезжай. Почему нет? Может быть, ты и вправду должен поехать.