— Сердится не то слово, — сказала Ципи. — Он скорбит.

— Понятно.

— Нет, ты не понимаешь. Он скорбит не об Акробате. Он скорбит о вас обоих. На твоем месте, Иоэль, я бы не стала приходить сюда сегодня.

— Скажи, что случилось там, в Бангкоке? Как это произошло? Расскажи…

— Я не знаю.

— Ципи…

— Я не знаю.

— Он велел тебе ничего мне не рассказывать?

— Я не знаю, Иоэль. Не дави на меня. Не только тебе трудно пережить все это.

— Кого он винит? Меня? Себя самого? Этих негодяев?

— На твоем месте, Иоэль, я бы не стала приходить сюда сегодня. Иди домой. Послушай меня. Иди.

— У него кто-то есть в кабинете?

— Он не хочет видеть тебя. И это еще мягко сказано.

— Только доложи ему, что я здесь. Или, впрочем…

Иоэль вдруг опустил жесткие пальцы на ее слабое плечо:

— Впрочем, погоди. Не говори ему. — В четыре шага он достиг внутренней двери, вошел без стука и, закрывая за собой дверь, спросил: — Как это случилось?

Учитель — располневший, ухоженный, с лицом тонкого знатока искусств, седые волосы подстрижены аккуратно и со вкусом, ногти тщательно подпилены, от пухлых розовых щек исходит запах лосьона для бритья, похожий на аромат женских духов, — поднял глаза на Иоэля. Иоэль был начеку и не отвел взгляд. И тут же заметил, что в суженных зрачках Патрона желтым светом блеснула жестокость раскормленного кота.

— Я спрашиваю: как это произошло?

— Это уже не имеет значения, — ответил Патрон с певучим французским акцентом, на сей раз подчеркнуто преувеличенным. Казалось, он испытывает какое-то злорадное удовольствие.

— Я имею право знать.

И тогда Патрон проронил, без вопросительной интонации и без подчеркнутой иронии:

— В самом деле.

— Видишь ли, — сказал Иоэль, — у меня есть предложение.

— В самом деле, — повторил Патрон. И добавил: — Это уже не поможет, товарищ. Ты никогда не узнаешь, как это случилось. Я сам позабочусь, чтобы ты никогда не узнал. И с этим тебе придется жить.

— Мне придется с этим жить, — признал Иоэль. — Но почему мне? Ты не должен был посылать его туда. Ты послал его.

— Вместо тебя.

— Я, — Иоэль попытался подавить поднимавшуюся в нем волну тоски и гнева, — я бы вообще не попался в эту ловушку. Я бы не купился на все эти байки. На это предложение что-то передать снова. Я не поверил. С той минуты, как вы рассказали, что девушка требует меня и подкидывает вам всякого рода намеки на наши личные связи, с той самой минуты у меня появилось дурное предчувствие. Это скверно пахло. Но ты послал его.

— Вместо тебя, — повторил Патрон с особой медлительностью, произнося каждый слог раздельно, — но теперь…

И тут, словно по заказу, старинный квадратный бакелитовый телефон, стоявший на столе, издал какой-то хриплый, дребезжащий звон, и Патрон, осторожно подняв треснувшую трубку, произнес:

— Да…

А затем еще десять минут сидел, опершись на спинку стула, неподвижный, не произнося ни слова, за исключением двух раз, когда он повторил свое «да».

Иоэль же повернулся и подошел к единственному окну, из которого было видно море, зеленовато-серое, густое, словно каша, зажатое между двумя высокими домами. Он вспомнил, что менее года тому назад все еще мечтал унаследовать этот кабинет в тот день, когда Учитель удалится в деревню философов-вегетарианцев в Верхней Галилее. Бывало, рисовал себе приятную сценку: он приглашает Иврию под тем предлогом, что нуждается в совете, как обновить интерьер, заменить мебель, оживить унылый обветшавший кабинет. Вот здесь, перед собой, он собирался усадить ее. На том самом стуле, на котором сам сидел минуту назад. Словно сын, стремящийся поразить свою мать после долгих лет серого существования. Ну вот, из этой монашеской кельи твой муж руководит службой, которую многие считают самой эффективной в мире. Пришло время сменить доисторический письменный стол, примостившийся меж двух металлических канцелярских шкафов, убрать отсюда кофейный столик с нелепыми плетеными креслами. Что ты думаешь об этом, любимая? Может, вместо древней рухляди поставим тут телефон с кнопками и автоматической памятью? Выбросим шторы, превратившиеся в тряпье? Оставить или нет в память о минувшем картины на стенах — «Стены Иерусалима» Литвиновского и «Переулок в Цфате» Рубина? Следует ли сохранить копилку для пожертвований в Еврейский национальный фонд с надписью: «Принесем земле избавление». И с картой Палестины, от Дана до Беер-Шевы, по которой Мухиными следами разбросаны пятнышки: клочки земли, которую евреи смогли выкупить до тысяча девятьсот сорок седьмого года. Что мы здесь оставим, Иврия, а что выбросим навсегда? И вдруг, словно легкая судорога, предвестник страстного желания, пришла Иоэлю мысль, что еще не поздно. И что, по сути, смерть Акробата приближает его к цели. И если он того захочет, если будет вести себя расчетливо и точно, если начиная с этой минуты станет обдумывать каждый свой шаг, не допуская ни единого промаха, то спустя год или два сможет пригласить сюда Нету под тем предлогом, что ему необходимо посоветоваться, как обновить интерьер кабинета. Он сможет посадить ее как раз напротив, здесь, перед собой, по ту сторону письменного стола и со всей возможной скромностью объяснить: можно сказать, что твой отец — кто-то вроде ночного сторожа.

И как только вспомнил он о Нете, пронзило его ослепительно-острое осознание того, что спасением своей жизни он обязан ей. Именно она не дала ему на этот раз отправиться в Бангкок, чего он в глубине души страстно желал. Если бы не ее скрытое упрямство, капризная интуиция, провидческий дар, доставшийся ей вместе с «лунной» болезнью, то вместо Йокнеама Осташинского он, Иоэль, лежал бы в герметичном цинковом гробу где-то во чреве гигантского самолета «Джамбо» компании «Люфтганза», летящего сейчас в темноте над Пакистаном или Казахстаном, по пути из Таиланда во Франкфурт, а оттуда — в израильский аэропорт Лод, а оттуда — на то самое кладбище в скалистых горах под Иерусалимом, где Накдимон Люблин насморочным голосом прочтет по нему поминальную молитву кадиш, смешно перевирая арамейские слова. Только благодаря Нете он спасся от той поездки. От паутины соблазна, что раскинула для него та женщина. И от той судьбы, которую уготовил для него этот округлый, жестокий человек, называвшийся по временам, когда возникала необходимость чрезвычайной связи, его братом.

Наконец Патрон произнес:

— Хорошо, спасибо, — положил трубку и обратился к Иоэлю, продолжив фразу точно с того места, где она была прервана десять минут назад, когда задребезжал обшарпанный телефон: — Но теперь все закончено. И я бы хотел, чтобы мы немедленно распрощались.

— Минутку, — сказал Иоэль, проводя, по привычке, пальцем между шеей и воротничком рубашки. — Я ведь сказал: у меня есть предложение.

— Спасибо, — ответил Патрон. — Слишком поздно.

— Я, — Иоэль предпочел пропустить обиду мимо ушей, — готов добровольно отправиться в Бангкок и выяснить, что же там случилось. Хоть завтра. Хоть этой ночью.

— Спасибо, — повторил Патрон, — но у нас уже все в полном порядке.

За его усилившимся акцентом Иоэлю почудилась легкая насмешка. Или сдержанный гнев. А может, всего лишь нетерпение. Некоторые слова он подчеркнуто произносил на французский манер, с ударением на последнем слоге, как будто кокетничал, пародируя новоприбывшего репатрианта из Франции. Патрон поднялся и заключил:

— Не забудь передать моей любимой Нете, чтобы позвонила мне вечером домой по поводу того дела, о котором мы с ней говорили.

— Погоди, — не сдавался Иоэль, — хочу, чтобы ты знал: я готов сейчас взвесить возможность частичного возвращения на работу. Быть может, на полставки. Скажем, в отдел аналитических исследований? Или наставником молодых, проходящих стажировку?

— Я же сказал, товарищ: у нас все в полном порядке.

— Или даже в архиве. Мне безразлично. Мне кажется, я еще могу быть полезен…