– Возьму тебя петь на разогреве у «Аллигархов».

– Это «Аллигархи» будут играть у меня на разогреве!

– Нет, ты у «Аллигархов»!

– Нет, наоборот!

– Ах та-а-ак?! Надменность и гордыня! Демоны одолели тебя! Никто не круче «Аллигархов»!

– Ах та-а-а-ак?!

Вторая вспышка торнадо происходила воинственно, в классическом духе противоборства полов. Победителем всегда выходил громогласный экстаз! После этого раунда мы обычно обнаруживали себя в разных концах комнаты, как боксеры, разведенные по углам строгим и невидимым рефери. Не отвлекаясь на одышку, Славка, сверкая татуировками и голыми булками, – замечу, мне всегда нравилось это зрелище! – брел в прихожую, где разыскивал под грудой беспорядочно сваленных шмоток свой пиджак. Жестами фокусника на пенсии из внутреннего кармана извлекались разукрашеная грибными узорами трубка и кожаный мешочек с россыпью отборных «Раста Энджелов». Итак… передовой отряд Энджелов отправлялся в трубку, мы укладывались в кровать голова к голове, как добропорядочная семейная пара, и курили. Разговор за перекуром всегда был вдумчивый и за жизнь.

– Что будем делать?

– В смысле?

– Что будем делать дальше? Продолжать прятаться?

– Да мы не прячемся…

– Ты же прекрасно понимаешь, что прячемся.

– Ну… Нам нельзя сейчас открыто конфликтовать с Гвидо. Ты же сама говорила, что хочешь раскрутиться…

– Вопрос – какой ценой!

– М-м-м… В принципе можно, конечно, послать его в жопу и уехать жить на маленький остров в Карибском море. У тебя есть деньги?

– Нет. А у тебя?

– Есть… немного. Давай подождем еще, он успокоится, я попробую с ним поговорить серьезно…

– А если не получится?

– Тогда закончу новогодний чес, соберу кубышку и рванем отсюда к Раста Энджелам! У тебя, кстати, контракт с неустойкой?

– Не знаю…

– Выясни, пожалуйста. Есть подозрение, что вся моя кубышка уйдет на погашение твоей неустойки…

В этом месте мы начинали ощущать себя, как супруги со стажем, только что решившие важный вопрос с покупкой спального гарнитура. Пора было скрепить договоренность невербальными обещаниями. Трубка летела под кровать, мы терлись носами, крепко прижимались друг к другу и уплывали на далекий остров, туда, где Раста Энджелы качают нас – медленно и нежно… бережно и нежно…

Пара часов сна, и Славка будил меня губами, чтобы прощаться.

– Зачем? Сколько щас? Куда? – сонно сопротивлялась я.

– Уже восемь… Пора в аэропорт. Сегодня – Ростов-на-Дону.

– Как ты можешь выступать так часто? – ворчала я, целуя его, не в силах разлепить веки.

– Часто – это круто! Радоваться надо… Вот когда начнется «редко», тогда… Помни про кубышку! – Он чмокал меня в ответ.

– Порви их!

– Обязательно!

– Я про билеты…

– А я про публику!

– Я буду ждать.

– Я приду.

Он молча махал мне рукой и поворачивался в дверях. Водитель Стас во дворе выжимал клаксон «Бьюика». Я провожала взглядом Славкину спину, медленно закрывала дверь и печально щелкала замками. «Вот он, звук моей печали, – думала я, – надо будет вставить в песню…» Ложилась в кровать и долго не могла уснуть. И открыть глаза тоже не могла. Тело сопротивлялось. Мое тело не хотело прощаться с ним, не хотело забывать его. Моего лучшего любовника. Единственного. Как бы мне хотелось, чтобы он мог быть еще и другом, который всегда рядом. Работа… Какая злая работа… Факин фак!

А потом и у меня случился первый новогодний чес! Нет-нет, это не кожная болезнь, хотя лучше бы – экзема… Просто два хита начинающей певицы Белки достигли необходимого количества ушей для того, чтобы Гвидо смог подсуетиться и зарядить аж двадцать концертов в Москве. Ну, не совсем концертов… Точнее – вообще не концертов. Даже не знаю, как обозвать эти затрапезные «караоке на сцене»! Ни тебе музыкантов, с настоящим «живым» звуком, ни тебе шоу, никаких танцоров, экранов, световой режиссуры и прочих приятных мелочей, создающих то, что принято называть гордым словом Шоу! Все планировалось банально: на сцене – я с микрофоном и гитаркой да фонограмма. До последнего мой МэйнМэн, как он иногда называл себя после двухсот Хеннесси, мучался вопросом – нанять пару танцоров, чтобы мне было не так одиноко на пустой сцене или… Победило «или». Мне на шею повесили электрогитарку, естественно, без подключения. По замыслу Гвидо, инструмент подчеркнет мой интеллектуальный имидж и недвусмысленно заявит публике, что я – не просто очередная нарядная «Буратина телекомандата», а серьезный музыкант и соавтор своих песен. Перед первым выходом, на корпоративе торговцев автомобилями в ресторане «Турандот», меня можно было выжимать над засушливыми полями африканских колхозников, так я вспотела. От волнения, естественно. Ноги отказывались слушаться, когда бодрый армянский ведущий из «Камеди Клаб», с приподъебочкой, как у них принято, выкрикнул в микрофон: «Встречайте – Бе-е-елка-а-а!» Как на ходулях взошла на этот ресторанный эшафот, техник набросил мне на шею петлю, которая оказалась гитарным ремнем, человек тридцать у сцены вежливо похлопали, я приготовилась раскрыть рот, и… фонограмму заело! Не знаю, что там у них случилось, но я стояла на сцене в полной готовности петь, люди стояли у сцены в полной готовности слушать, люди сидели за столиками в полной готовности жевать, запивать и прислушиваться, а музыка совсем не готова была звучать! Конфуз и тяжкое проклятье на весь род звукорежиссера до пятого колена! Гвидо, чье лицо в первом ряду у сцены, по его же великому замыслу, должно было придавать мне уверенности, быстро слился в будку звуковиков. Секунды капали, прибавляясь к вечности, кажется, я слышала их звонкое «тик-так-тик-так». Публика начала посвистывать. Подкатывал традиционный сблев. Это склизкая паранойя готовилась смыть новую артистку с лица земли. Мне казалось, что все смотрят на меня с презрительной иронией. Я читала в каждом взгляде, уставленном на эту нелепую гитару у меня на шее: «Ну, что, новая модная, облажалась?! Все вы такие, продюсерские куклы! Только рот разевать под фонограмму да ноги в постели раздвигать умеете! А развлекать зрителей – для этого талант нужен, это точно не к вам!» Я почувствовала, как ожог крапивы заливает мне шею и расползается дальше, на лицо, уши, кончики волос. Кажется, кто-то из зрителей захрюкал. Во время корпоративов публика принципиально не стесняется. А чего стесняться – все свои! Раздался выкрик, топот, свист, свист и… я, наконец, разозлилась! Вата в ногах и руках затвердела, я скинула с шеи гитарную удавку, оглянулась и увидела в глубине сцены маленький белый электророяль. Для Маликова поставили. Но, перед тем как пройти к нему, я приблизилась к самому краю сцены, вгляделась в лица зрителей, стараясь изобразить пристальный взгляд заклинателя змей, медленно вложила два пальца себе в рот и оглушительно свистнула! Мне ответили… аплодисментами. Они здорово меня подбодрили. Усевшись за рояль и коснувшись влажными от пота пальцами теплых клавиш, я вспомнила клуб «Гагарин» в Твери, вечно орущего на меня за опоздания клавишника Макса, барабанщика Коляна, друзей, поклонников, которым я пела все их любимые хиты… и вдарила зажигательный зонг Нины Симон. У рояля работал лишь встроенный динамик, и я пела без микрофона, но – кто может сопротивляться энергии? Всем все было слышно и без подключения! Я вложила в то исполнение силу, которую альпинист тратит на последнее подтягивание к вершине! Р-р-р-раз – есть! Я взяла их! Недавние свистуны пританцовывали между столиками и хлопали в такт бешеному ритму. За Ниной Симон последовали ранний Маккартни и Джейн Биркин. Когда Гвидо появился у сцены и знаками стал показывать мне, что техническая проблема ликвидирована, я уже подняла культурный уровень этих продавцов автомобилей, успев познакомить их с пятью или шестью волшебными песнями – увы! – не из моего репертуара! Меня приветствовали так, будто это я единолично скупила у них годовой запас Porsche. Нелепая гитара была презрительно отодвинута ногой, я подошла к микрофону и в нескольких словах сообщила, что сейчас я исполню песни, слова к которым сочинила сама. То есть – песни обо мне. Им уже ничего не надо было объяснять. Они уже были моими! Моими зрителями! Моей публикой! Моей кровью, жизнью, воздухом, мечтами, надеждами… Они приняли меня. Приняли такой, какой я сама себе однажды приснилась. Вот так.