А потом поехало-покатило! Клип смонтировали, он занял высокие места во всяких там типа-рейтингах этих типа-музыкальных-телепомоек, я дала пару интервью, Гвидо говорил, что для «полноценной пиар-компании пока не время». Зато какой кайфец работать в студии! Ты бы знал! Меня вштырило и уже не отпускало! Я превратилась в законченную графоманку – строчила текст за текстом! Записывала их на чем придется – на салфетках, на ресторанных счетах, на нотах «Битлз», которые валялись в студии… Представляешь?! Мой текст поверх Day Tripper? Удавиться! Большинство стишат Гвидо рвал и выбрасывал с такой иезуитской усмешечкой… И помалкивал, гандошка, ничего не объяснял! Некоторые перечитывал, отводил меня в уголок и долго втыкал, почему «вот эта строчка – хороша, сделай остальные достойными ее, ма шер!». Пока я корпела над тем, чтобы привести весь текст в соответствие с вкусовыми пристрастиями своего продюсера, кудесник Андрюша на своем любимом «хаммонде», который, похоже, заменял ему друзей и семью, наигрывал вариации на тему понравившейся Гвидо строчки. Так что песню мы сочиняли вдвоем, практически одновременно. До Нового года успели записать шесть вещиц, которые казались мне восхитительными, потому что в каждой из них была – я. Настоящая, не игрушка! И я себе в них нравилась. Ты же знаешь, как мы, девчонки, любим зеркала… Гвидо почти не хмурился в те дни. Он приезжал в студию раньше всех, потирал руки, иногда едко пошучивал, иногда открывал бутылку шампанского… Постоянно повторял всем музыкантам, что в середине февраля, когда закончим альбом, всех ждет «нешутейная премия».

– Мне – серебристый «Хаммер», пожалуйста, – обычно отзывался на это «мотивирование персонала» саунд-мастер Серега. Здоровенный, как носорог, он вылезал из-за пульта, только чтобы поправить микрофоны.

В конце ноября мы снова прикинулись киношниками. Гвидо затеял съемку клипа на только что записанную «Амнезию». Что тут скажешь? Я не знала, как мне реагировать. Он не переставал удивлять меня. Я не могла разобраться во всех этих… наслоениях его иронии, что ли. Ходячий торт, а не продюсер! Не мог же он не понимать, насколько автобиографична строчка «Я забыла, что забыла позабыть тебя…». Это же – о наболевшем! И в частности – на его физиономии. А он именно из-за этой строчки заставил меня дописать текст и на готовую вещь принял решение снимать клип. То есть делать хитом песню о моей жизненной коллизии, в которой он, Гвидо, играл самую неблаговидную роль. Когда я, промучившись в непонятках несколько дней, все же решилась поговорить с ним об этом, он обнял меня за плечи и принялся поучать, вкрадчиво… в своей манере:

– Ма шер, вот тебе очередное правило шоу-бизнеса от старика Гвидо. Сочиняй и пой собственной кровью! Только так! Чем острее, чем глубже, чем болезненней ты пережила ситуацию, о которой поешь, тем сильнее получится песня. Тем сильнее она отзовется в слушателях, зацепит их. Тем больше мы заработаем! Ха-ха! Скузе муа, цинизм необходим, чтобы не скатиться в пафос и дешевую мелодраму, что гораздо хуже. Слушатель ждет искренности от артиста. Ждет настоящих эмоций, неподдельных чувств. Ждет мяса, крови, спермы, сухожилий, короче – подлинной жизни… Взгляни вокруг, как много фальшивых подделок! Мы проживаем в стране сплошного контрафакта! Пиратства интеллектуальной собственности и – чувств! Если бы я заставил тебя петь о пустых тусовочных движняках, о никчемных любовных свиданиях, о… не знаю… о «калинки-малинки», о «ля-ля-ля-тру-ля-ля-все-будет-зашибись!», ты стала бы таким же контрафактом, как все эти глубокие глотки по ящику, которые используют себя не по назначению. Это был бы не секс, а бездарная мастурбация! Ты даже не понимаешь, какую услугу я оказал тебе тем, что запретил встречаться с этим… твоим… – тут Гвидо осекся и помрачнел по понятной причине. Потом продолжил:

– Когда я ходил в школу, самой яркой звездой в стране была Пугачева. Хотя в те времена выходили на сцену тетки и поголосистее и поярче внешностью, посексапильнее. А Пугачева, в отличие от всех прочих, пела про себя, про свои беды, пела сердцем, и вся страна это чувствовала. А еще раньше, когда Пугачева ходила в школу, поэта Бродского коммунисты по беспределу заслали на зону. Кстати, я обязую тебя прочесть стихи поэта Бродского. К завтрашнему дню! – Гвидо кинул на меня строгий взгляд. – Так вот, все сочувствовали Бродскому, и только поэтесса Ахматова дальновидно рассудила: «Какую биографию делают нашему рыжему!» Понимаешь? – Гвидо схватил меня за плечи и с силой тряхнул, – ты понимаешь, какую услугу я оказываю тебе?! Мучайся! Страдай! Страдай и пой об этом! Только так все будет по-настоящему!

Я хлопала ресницами и решительно ничего не понимала в этом его садо-мазо-шоу-бизнесе!

Съемки «Амнезии» прошли без приключений. Ничто не напоминало наш лихой вояж в Мытищи. Арендовали на день больничную палату в Склифе, Гвидо, проницательно угадав все мои внутренние психодрамы, перевел их в набор нехитрых образов и заставил отыграть на камеру. Я лежала бледная в кровати под капельницей. Затем, очнувшись, выдергивала капельничные иголки из собственных вен, пыталась встать, выбиралась из кровати, падала, без сил ползла к одежде, оставляя кровавые следы на полу… Затем появлялись санитары, насильно укладывали меня, снова втыкали иглы в вены. Затем я опять пыталась бежать. Наконец меня упаковывали в смирительную рубашку и продолжали лечить, по всему уже от двух заболеваний. Короче, все выходило очень символично. Мне постоянно аплодировали участники съемочной группы, потому что почти все сцены я выполнила с первого дубля. Режиссер, педоватый блондин Паша, прославившийся как фотограф в глянцевом журнале, чей хит – рекламу туши для ресниц постоянно крутили по телику, предложил мне сниматься в его фильме.

– Я запускаюсь через три месяца… классно было работать с тобой, давай попробуем… роль, конечно, не главная, эпизод, но…

– Все вопросы – к моему продюсеру, – устало оборвала я его.

Славка за это время появился всего несколько раз, всегда – внезапно, без звонка. Если посреди ночи в дверь моей съемной квартирки на Динамо стучали, я знала – это он. Я бежала в прихожую, нарочно старалась греметь замками, потому что боялась, что он не дождется, решит, что меня нет дома, и уйдет! И каждый раз обнаруживала его прислонившимся к дверному косяку, с бутылкой виски, ароматного, помятого, небритого. Оттого казалось, когда он широко раскрывал рот в виноватой улыбке, что это еж шевелит иголками.

– Привет, Перышко!

– Приперся, Лисий хвост! Входи…

В прихожей мы еще как-то пытались соблюдать этикет, я изображала гостеприимную хозяйку, он – вежливого гостя, но только до тех пор, пока, спотыкаясь, он не скидывал обувь. С этого момента по квартире неслось торнадо, из которого во все стороны сыпались клочки одежды, и не было в моем жилище уголка, на котором этот ураган не оставил бы влажный след. Мы трахались, как кролики, которым вкатили по инъекции виагры и пообещали государственную субсидию, просто так, за секс. Нас бросало друг к другу, и ни он, ни я не могли распоряжаться рассудком до тех пор, пока все кусочки паззла не складывались, заполнив друг друга. Затем лежали вспотевшие, закатившись переплетенными конечностями в одну из параллельных реальностей, где не существует вообще ничего, кроме взбесившихся толчков крови и этого щекочущего послевкусия в каждом миллиметре кожи, заставляющего волоски стоять навытяжку. Парад волосков! Кто-нибудь со временем начинал наугад, ощупью пробираться обратно в видимый мир, с трудом контролируя дыхание:

– Уф-ф-ф… Где был? Уф-ф-ф-ф…

– В Воронеже, у-ф-ф-фф… в Туле… сейчас – с самолета… из Красноярска…

– И как?

– Разрыф-ф-ф… оу-у-у… как обычно!

Мало-помалу дыхание приходило в норму, появлялись сигареты и более-менее осмысленное выражение в глазах:

– Что с Гвидо?

– Сказал, что убьет, если еще раз…

– А ты?

– Думаю, надо убить его прежде…

– Тогда он так и не успеет раскрутить меня, это несправедливо…