– Гвидо?! – она брезгливо сморщилась, разрушив безмятежность, – не может быть!

– Я уверен! Осталось доказать…

– Как?

– Не знаю… Я должен поговорить с ним. Ты поможешь встретиться с Гвидо?

– Вообще-то… – она замялась, – ладно… попробую. Сейчас еще рано ему звонить. Он поздно встает. Мы встречаемся в студии через три часа, я поговорю с ним и перезвоню тебе. Только… как тебя представить?

– Скажи, что журналист… журналисты из этого… как его… ну, музыкального ежемесячника хотят поговорить… А я попрошу свою знакомую репортершу подстраховать меня. Мы приедем вдвоем, типа она – журналист, а я – фотограф.

– Хорошо.

Два часа спустя я вызывал ей такси в абсолютной уверенности, что только что прожил лучшее утро в своей жизни. Что жизнь состоялась. Что уже ничто не сможет сделать меня более счастливым.

А спустя еще час позвонила Анка.

– Ну, что, наблюдательный папарацци, теперь-то у тебя есть все фотографии моих литерных друзей?

– Откуда? Я никого вчера не встретил. А ты где была? Обещала прийти…

– Как где? Ты не понял? На сцене! Мы все были на сцене в белых балахонах! Не заметил?

Просто примите это к сведению: бестактно и жестоко интервьюировать продюсера, который потерял Артиста. Потерял при таких ужасных обстоятельствах. Я не говорю им этого вслух, но об этом заявляет мой строгий черный пиджак, наглухо застегнутый на все пуговицы. Когда вы десять лет вместе занимаетесь шоу-бизнесом, вы получаете десять лет совместной во всех смыслах жизни. Артист и продюсер – семья. Бестактно и жестоко интервьюировать человека, семья которого только что понесла тяжелую потерю. Я не бросаю это им в лицо, но именно об этом твердит мой отстраненный взгляд. Когда уголки век немного опущены, а в зрачках будто отключен свет, и они неподвижно, словно парализованные, направлены в сторону и чуть мимо собеседника. Стеклянный взгляд. Пугающий взгляд. Я хорошо знаю его, много лет репетировал перед зеркалом. В моей профессии бывают ситуации, когда необходимо оглушить взглядом. Превентивная мера. Чтобы затем не возникла необходимость стрелять.

И все же я согласился на интервью. Большое откровенное интервью о моем… об этом покойном мальчике. Сейчас мне важнее говорить о нем, чем молчать. И об этом я им тоже не сообщаю.

Их двое, девчонка лет двадцати пяти, в розовой кофточке, лисья мордочка, стройная фигурка, пегие косички вразлет, серые глаза, которые уже мерцают профессиональным опытом, уже способны рентгеноскопировать собеседника в поисках потаенных заводей, но еще способны поддаваться гипнозу. Поверьте мне, я хорошо разбираюсь в журналистах. Вы и года не протянете в моей профессии, если не владеете искусством манипулировать СМИ. А я в шоу-бизнесе двадцать лет. С полным правом переписки.

Они долго представляются, но я не запоминаю их имен. Ее спутник-фотограф меня настораживает. Пока не пойму почему. Конечно, я вспомнил его. Вчера, на дне рождения в Жуковке он чуть не заставил меня потерять контроль… Чертов папарацци! Неброской внешности, высокий, как большинство из них, упакованный в джинсы и вязаный джемпер, с неподвижным лицом и ничего, абсолютно ничего не выражающим взглядом. С таким проведешь несколько минут в одной комнате, потом прибежит полиция, выяснится, что он спер подвески голландской королевы, прирезал семерых охранников и находится в интерполовском розыске, а ты так и не сможешь его описать. Нечего описывать. Никаких зацепок. Подозри-и-ительно… Тем более парнишка все время прячется за свою фотокамеру в пол-лица. Как охотник, все время держит ее перед собой, а щелкает изредка, только когда уверен, что попадет туда, куда хочет. Слишком серьезное отношение к профессии, можете мне поверить. Охотник…

Мы рассаживаемся в студийном «предбаннике», у барной стойки, я предлагаю выбрать напитки. Девица ограничивается кофе, парень даже отказывается присесть. Кружит по комнате, будто вальсирует, приседает, нагибается, не отрывая камеру от лица и вдруг – щелк! – щелк! – вспышка – сделал кадр! Вчера он тоже снимал, только мне показалось – не целясь, просто палил наугад…

Девица пытается расположить меня лучистой улыбкой, я непрерывно отражаюсь в ее белоснежных зубах и невольно расслабляюсь. Тем неожиданнее на меня обрушивается ее первый вопрос:

– Как вы думаете, насколько возрастут продажи альбомов группы «Аллигархи» после гибели фронтмена?

Стараясь не поперхнуться, чтобы не выдать внезапно нахлынувшего бешенства, крупным глотком кофе гашу вспышку ярости. Глаза, конечно же, выдают меня. Надо было общаться в темных очках. Траур, все бы поняли.

– Продажи будут огромными. Никакой Интернет не помешает… – стараюсь говорить негромко, делово, чуть стиснув зубы, но без циничных перегибов. Эмоциональные всхлипы из арсенала истеричных домохозяек – «как вы можете такое говорить!» тоже не допустимы. Только – строгие, сдержанные интонации.

– …вряд ли музыканты «Кино» думали о продажах после гибели Цоя, когда доделывали посмертный альбом… Вряд ли музыканты Joy Division думали об этом, когда готовили к выпуску посмертную компиляцию… Поверите вы мне или нет, но я тоже не думаю. Скажу больше, все деньги от продаж нового альбома, песни для которого Слава успел… успел сочинить и спеть, я отдам на благотворительность.

– Какую благотворительность?

– Думаю, будет справедливо основать фонд его имени, который сможет помогать нуждающимся музыкантам. Тем, кто болен, попал в беду, временно потерял дееспособность…

Розовая кофточка ерзает на стуле, который я намеренно предложил ей. У него особенное сиденье, я называю этот стул «усмешка инквизитора». Ни один человек не может выдержать в нем спокойно больше пяти минут. Все начинают ерзать, крутиться, попеременно закидывать ногу на ногу, раскачиваться… И редко кто смог высидеть на нем более получаса. Очень полезный стул для общения с журналистами.

– Гвидо, простите, – кофточка переходит на слегка заискивающий тон, наверняка собирается сказать гадость, – мы все слышали, читали в газетах о том, что в последнее время у вас со Славой были… было недопонимание, что ли… вы не очень ладили…

Я тебе покажу «не очень ладили»! Меньше всего сейчас мне нужно, чтобы этого оболтуса посмертно записывали в мученики, в гении смутного времени, а я, как всякий Карабас Барабас, выглядел на его фоне бездушным угнетателем. Будь проклята сказка о Буратино, давшая этому народу такой яркий архетип! Сатанинский бизнес! Почему я не могу всему миру рассказать правду, как она есть? Почему не могу сказать, как часто этот клоун, обдолбанный в сопли, на записи не мог спеть ни одной ноты, а я платил и платил, платил и платил за студию? Почему не могу рассказать, как приходилось, на выезде – хвала Аллаху, сокращать концерты до тридцати-сорока минут, потому что этот похмельный мудак, из последних сил сдерживая спазмы на сцене, убегал за кулисы, чтобы блевать на ящики с оборудованием… Под глумливое хихиканье техников. А потом, подчиняясь десятиминутному неистовству зала, выползал, чтобы на подгибающихся ногах, дрожащим голосом выдавить из себя еще три песни на бис… Почему? Несправедливо… Почему мне невозможно поведать миру, как нанятые мной авторы писали за него эти песни, которые любая ссыкуха-малолетка запоминала с первого прослушивания? А он только ездил по стране и гадил, ездил и гадил, ездил и гадил! В аэропортах, в отелях, на стадионах, в ресторанах… А пресса подхватывала его фортели, пережевывала их, смакуя, и выплевывала хлесткими репортажами о смятении тонкой души поэта в мире тотальной потребительской лихорадки. Почему я не могу рассказать? Этика? Боязнь того, что мне не поверят? Природная сдержанность? Какая чепуха! Никто из этих журналюг никогда не узнает, что «посмертный альбом», с которым они сейчас носятся, как дурачки с писаной торбой, будет полностью состоять из песен, которые этот мудак напел два, три, четыре, пять, семь лет назад… Которые попросту не вошли в его номерные альбомы! Потому что он плохо их напел! А других-то песен у меня и нету… Сейчас, погодите… пройдет еще немного времени, и про него станут говорить «сжег себя в пламени творчества» или еще хуже – «погиб поэт, невольник чести»… приравняют к Кобейну, Моррисону, Кертису… Сравнят с Высоцким, чего доброго… Хотя бы по количеству выпитого… И я никогда не смогу объяснить им, что не мне, вовсе не мне, а им, этим малолеткам, этой публике, этим журналистам, гнусным политикам, жирным купцам был нужен именно такой вечно пьяный, постоянно обдолбанный рок-н-ролльный клоун, который иногда во время выступления даже фуражку на голове не мог удержать. Который работал жупелом для миллионов добронравных мамаш, желанным дефлоратором для миллионов российских девственниц, иконой пофигизма для субтильных пареньков с косыми челками, которые готовы прятать под подушкой томик Рембо, но не готовы читать его ввиду природной инфантильности. Я никому ничего не навязывал. Я лишь дал им то, что они просили. Потому что я – продюсер. Очень хороший продюсер. Я тебе покажу «не очень ладили»!