Милая Королева!

Гвидо получил пизды! В день всех влюбленных! Так ему и надо!

Гвидо огреб веслом в корму! Так ему! Святой Валентин доволен! И святой Йорк и святой Янг! И святые Пол-Ринго! И святой Курт был бы доволен! Я-то знаю!

Гвидо схватил горячих! Так и надо! Гвидо востребовал роялтиз! Так и надо! Гвидо цапнул борзых! Так ему!

Я свободен от Гвидо. Я свободен от Гвидо. Я свободен от Гвидо. Я свободен от Гвидо. Я свободен!

Что делать дальше? Что делать дальше? Что делать дальше? Святые! Хватит маршировать! Ай нид хелп! Экшн!

Дорогая Королева Великобритании!

Пишу тебе второе письмо. Ибо писать больше некому.

Можешь не отвечать. А хочешь – прикажи королевским гвардейцам расстрелять меня на Уэмбли. Затем – сжечь труп и развеять прах над Фолклендами.

Рассказать мне некому… те, кто рядом, все равно не поверят, а других нет… но рассказать хочется. Поэтому пишу тебе, извини, что на «ты»…

Она меня отшила. Всерьез и, кажется, навсегда! А говорила, что любит… Сука… Какие они лживые! А ты бы видела, как сияли ее гигантские зубы, когда она улыбалась мне! А затем надкусили мне сердце. Каннибалка. Обожаемая пожирательница… Как шелестел ее голос, когда она говорила, что любит меня! Как дрожала ее грудь, когда она доказывала, что любит меня! Ее нежные гланды…А потом обрушилась, переломила мне хребет, и теперь я лежу под ее руинами беспомощный, без воздуха. Но я люблю ее, ибо мне нужно любить. Без любви паршиво.

У нее кто-то появился? Она уже начала лизать задницы за фантики в бизнесе? Она уже мутировала? Она успела превратиться в куклу-зомби? Чтобы распространять вокруг сладкий запах мертвечины?

Ничего… Ничего-ничего-ничего… Я выживу. Я найду другую. Сколько их вокруг вертят задницами! И все – готовы стать моими…

Я – вампир! Я готов пить свежую кровь! Я иду… Сейчас, потанцую немного и приду.

Никуда я не иду. Ничего я не стану пить! Даже вино. Даже кефир. Даже некипяченую воду. Даже мочу святого истукана. Даже… Обезвоживание, обездвиживание, обез… без… Я – последний фараон древней империи. Я иссохну в саркофаге своей привязанности и гордыни. Если потомки застынут в ужасе рядом с моей мумией, передай им, милая Королева, что я старался. Я старался выглядеть безобразно. Чтобы никто не заподозрил меня в нарциссизме.

Чудесная Королева!

Ты когда-нибудь убивала мужчин? Не приказами, не движениями армий… Собственными руками. Тебе ведь можно. Вот и она – как королева.

Вот женщина бросает мужчину. Оставляет мертвую петлю его привычек, знакомых, желаний… Вот женщина бросает поэта. Кидает горсть мерзлой земли в его разинутый в окостенелой усмешке рот… Потому что гробы поэтам не положены. Ибо лишнее.

Думаю, думаю, думаю… Чтобы не думать о ней, заставляю себя думать о других…

Думаю о ветеранах изнурительной стирки.

О телепрограммах с прямыми включениями из Ада.

Об Элвисе, доедающем свой последний гамбургер.

О бритых рыбах на трапеции.

О политтехнологах с хвостами и копытами в балетных пачках.

Об отвращении, о прощении…

Торчки, ленивые джанки в английских котелках, стюардессы в очках, фотограф с нелегкой судьбой, французский диджей, зеленоволосая утопленница, города, смытые с земного шара обозленными стихиями, юный любовник, завтрак вдвоем… дым, дым, дым…

Все это – тени у меня на стенах. Я любуюсь ими. Пытаюсь слепить из теней песню. Песня – мое последнее лекарство. Получается… Получается?

Не забывай меня, пиши. Никого, кроме тебя, нет.

Четвертый день сижу дома. Привилегия, не доступная даже твоему Королевскому величеству. Сжался в углу по-паучьи. Мухи меня не боятся. Вчера целый выводок загорал на ботинках. Вам что здесь, курорт? – спросил тихо. Не ответили.

Жив я или нет? То, что открываю глаза, разговариваю с мухами и пишу тебе – это в пользу того, что жив? Или – не совсем? Кое-что еще могу.

Могу есть, могу пить, могу курить, могу нюхать, могу лечь, а могу встать. Я проверил. Значит, еще жив? Не могу говорить, не могу отвечать на звонки, не могу делать звонки, не могу видеть людей, не могу играть, не могу петь. Значит, уже умер? А если – нет, где доказательства того, что еще жив?

Нашел! Добрая Королева, я нашел доказательства того, что еще не сдох! Много доказательств. Три черных мешка на кухне, в углу. В них – полно артефактов, уличающих меня в жизни! Я высыпал на пол и попробовал пересчитать.

Восемнадцать смятых пачек из-под сигарет, упаковка с протухшим маслом, сломанная зажигалка, четыре раскромсанные ножом банки из-под паштетов, горы банановой кожуры, кучка сломанных медиаторов, четырнадцать сплющенных банок из-под пива, пустая коньячная бутылка, запиленные диски, рекламные проспекты доставки пиццы на дом, счета за телефон, три коробки от печенья, пустые пластиковые бутылки, гигиенические палочки, грязные носки, трусы со следами спермы, картофельная кожура, яблочные огрызки, пакетики из-под сока, яичная скорлупа, колбасные обрезки… Мусор. Много мусора! Единственное доказательство того, что я еще жив. Такое же яркое, вонючее, как моя жизнь. Если кто-нибудь когда-нибудь вздумает писать мою биографию, вместо имени автора на обложке ему следует указать – «Мусорщик».

Я разбрасываю доказательства по полу, раскладываю их, комбинирую, соединяю парами, фигурами… Я рисую узоры мусором. Получается город. Город из мусора. И я живу в нем. Вдруг возникает песня. Я буквально вижу ее в мусорных узорах. Я назову ее «Москва заебала»… Еще одно доказательство?

Хочу бегать по Парижу, искать кокоток. Хочу бегать по Парижу, искать кокоток. Бегать по Парижу, искать кокоток.

Ночью вызвал проститутку. Привезли толстую деваху, похожую на баобаб. Я выеб ее откровенным хуем. Без латекса. Я слышал так играли раньше в гусарскую рулетку. Все время закрывал глаза. Не мог ее видеть. Толстые женщины – бесчеловечно. Во всех отношениях. Жалеть ее – бесчеловечно по отношению к ней. Спасть с ней – бесчеловечно по отношению к себе.

Полдня подкидывал вверх пульт дистанционного управления. Он подлетал к люстре, падал, но не разбивался. Они неистребимы. Включил телевизор. Почему там опять говорят об опасности героина? Пластинку заело? Тогда я буду говорить об опасности колбасы! Об ее смертельной неизбежной опасности. У тебя хороший аппетит, великая Королева? Значит, мы с тобой оба – самоубийцы.

Пытаюсь покончить с собой при помощи продуктов питания. Никто не говорит об этом, но в обжорстве не меньше суицида, чем в тяжелых наркотиках, выхлопных газах, пуле двенадцатого калибра, веревке с мылом\без мыла, крыше небоскреба… Элвис меня поймет.

Я выбрал для самоубийства самый ядовитый наркотик в окрестностях. Обжорство! Я – двурукий Шива Хомяк, бог смерти от обжорства!

Все начинается ранним утром, часа в четыре дня, с яичницы – пять желтых, бьющихся в гепатитной горячке глаз, бельмо вокруг, томатные кровоподтеки, дохлые тушки бекона, сено, сено, сено… День разгоняется. Колбаса, сосиски, аккуратные упаковки ядовитых смесей порезанных, выложенных на руины рассыпчатого белого хлеба, обжаренных в прогорклом масле, – сэндвич, сэндвич! Адское изобретение человечества. Разве недостаточно того, что Элвис своей смертью написал эпитафию сэндвичу? День продолжается.

Внутренности скручиваются. Я ем и блюю, блюю, сру и ем. Кончаю с собой, как умею. Упаковки креветок, пицца, паштеты, свиные медальоны, картофель, лапша, бульонные кубики, трупики цыплят. Все – в мою топку! Даже мухи ушли. В глазах темнеет, язык вываливается… Кажется, умираю. Прощай, Королева. Передай ей… Впрочем, она и сама знает.