Жизнь в Москве и обратная дорога совсем не сохранились в моей памяти.
Воспоминания мои опять всплывают в Ясной Поляне.
Нас воспитывает уже не няня Марья Афанасьевна, а англичанка Hanna Tarsey. Мой отец выписал Ханну прямо из Англии для нас троих, старших детей. Он находил, что самая лучшая литература, особенно детская,- это английская. Он хотел, чтобы мы выучились по-английски, чтобы читать эти книги в оригинале.
Ханну привезла в Ясную ее сестра Дженни, жившая гувернанткой у наших знакомых князей Львовых. Обе сестры приехали, когда папа был в Москве, и мама, почти не зная по-английски, была очень смущена этим неожиданным приездом.
"Вообрази, – пишет она отцу 12 ноября 1866 года,- нынче перед обедом вдруг является длинная англичанка Львовых с своей сестрой – нашей англичанкой. Меня даже всю в жар бросило, и теперь еще все мысли перепутались и даже от волнения голова болит. Ну как тебе все это передать? Она такая, какою я ее и ожидала.
Очень молода, довольно мила, приятное лицо, даже хорошенькая очень, но наше обоюдное незнание языков – ужасно. Нынче сестра ее у нас ночует, покуда она переводит нам, но что будет потом – бог знает. Я даже совсем теряюсь, особенно без тебя, мой милый друг…"13 Первое время мы оставались еще с нашей старой няней в детской, а Ханна спала одна и только днем брала нас к себе.
По рассказам мама, я не скоро привязалась к Ханне. Я не могла отвыкнуть от своей старой няни, хотя старалась понравиться и Ханне.
Мама пишет отцу: "Дети обошлись, Таня сидела у нее на руках, глядела картинки, сама ей что-то рассказывала…"14 Но потом вечером я ушла в детскую к няне, и там я коварно передразнивала Ханну и представляла, как говорит "енгличанка", как я ее называла. Марья Афанасьевна хохотала, и я видела, что ей нравилось мое скоморошество.
"Танюша не хочет так скоро и легко отдаться в руки чужой, – пишет мама отцу через два дня после приезда Ханны. – Она все с ней ссорится, и как только я уйду, слышу, Таня плачет и придет жаловаться: "Енгличанка меня обижает…"15 На самом деле добрая Ханна и не думала меня обижать. Я уставала от сделанного усилия, чтобы ее понимать. Мне делалось с ней тяжело и тоскливо. Я считала ее виноватой в своей усталости и жаловалась на нее. Няня тоже очень тосковала по нас.
"Если бы ты знал, – пишет мама в том же письме,- как няня старая горюет, мне ее жаль и так трогательно, что детей от нее взяли… Она говорит: "Точно я что поверяла, такая скука"16.
Но понемногу мы стали привыкать, и я, с свойственным мне желанием всегда всем понравиться, сначала старалась угодить новой "енгличанке", а потом сердечно привязалась к ней.
В одном письме к отцу мать описывает, как я старательно целый день повторяла за Ханной английские слова и как Ханна была довольна мной. Я до того втянулась все повторять, что потом даже за мама стала повторять русские слова. Но к вечеру мне это надоело, и я опять стала от себя прогонять "енгличанку".
Моя мать очень старалась забавить Ханну и украсить ей жизнь в Ясной Поляне. Это ей удалось вполне.
Уже через несколько дней после приезда Ханны мама повезла ее и нас, детей, кататься в санях и описывает это катание отцу:
"Было тепло… Ханна была до того счастлива, что прыгала в санях и говорила все:
"so nice" {хорошо (англ.).}, то есть, верно, это значило, что хорошо. И тут же в санях объяснила нам, что очень любит меня и детей, что "country" {страна (англ.).} хороша и что она "very happy" {очень счастлива (англ.).}17.
V
Ханна и ее сестра Дженни, которая привезла ее в Ясную Поляну, были дочери садовника Виндзорского дворца в Лондоне. Они были хорошие, честные девушки, знали хорошо свой язык, грамотно на нем говорили и писали, были трудолюбивы и не только не боялись и не стыдились всякой работы, но считали, что работа – необходимое условие для счастья…
Когда Ханна выехала со своей родины в далекую, чужую для нее Россию, ей было девятнадцать лет. Она ни слова не говорила по-русски. Мы ни слова не говорили по-английски.
Я и на своем-то языке едва умела говорить… Пришлось объясняться иными способами. Улыбка, ласка, поцелуй, жест, слезы – не нуждаются ни в каком языке и у всех народностей значат тоже самое. И вот в первое время мы ограничивались этим способом общения.
И любовь, выросшая в наших душах друг к другу и оставшаяся там навсегда, была ни английская и ни русская, а общечеловеческая и на всю жизнь связала нас с ней.
Приехавши в нашу семью, Ханна сразу стала жить так, как будто для нее все ее прошлое оставалось навсегда позади, а все интересы ее жизни переносились в нашу семью.
Помню ее всегда веселой, всегда бодрой, с работой в руках, – зиму и лето в чистом светлом ситцевом платье и фартуке.
Мне тогда не приходило в голову, что этой молоденькой, хорошенькой девушке, может быть, иногда хотелось веселья, мечталось об обществе таких же молодых существ, той же народности, какой была она сама; что жизнь круглый год в русской деревне могла иногда быть ей и тяжела… Я была слишком мала, чтобы это сообразить, а она была слишком горда, чтобы это показать, если такие минуты у нее и бывали…
Никогда не видали мы ее скучающей, никогда не слышали от нее жалоб на чуждые ей условия жизни. Она всегда старалась извлечь из них как можно больше пользы и удовольствия.
Первое, что она завела у нас,- это ежедневные ванны для всех детей. Для этого она выписала ванну из Англии, которая и до сих пор жива в Ясной Поляне. Потом она обратила внимание на чистоту полов, находя, что у нас их не умеют чисто мыть.
Она выписала такие специальные щетки для мытья полов из Англии и сама мыла ими пол в нашей детской.
Из Англии же она выписала нам коньки, на которых выучила нас кататься. Коньки в то время были деревянные, и только самое лезвие и винт, который ввинчивался в каблук сапога, были стальные. Сквозь деревянный станок конька пропускались ремни, которые в двух местах стягивали ногу.
Все мы, дети, скоро вполне подчинились ее влиянию и без всякого сомнения поверили в то, что все, что она нам приказывает, – хорошо для нас же и доставит нам счастье.
