Зимой 1870/71 года папа весь с головой ушел в изучение греческого языка. С утра до ночи он читал и переводил классиков.

Как всегда, он много говорил о своем увлечении, и мы постоянно слышали его восхищение перед греческим языком.

Когда приезжал кто-нибудь из друзей папа, он заставлял себя экзаменовать в переводе греческого и на греческий язык.

Помню его нагнутую над книгой фигуру, напряженно-внимательное лицо и поднятые брови, когда он не мог сразу вспомнить какого-нибудь слова.

В декабре 1870 года он пишет Фету, что он с утра до ночи учится по-гречески. "Я ничего не пишу, а только учусь".

Но Фет не верил в то, что папа может один одолеть такой трудный язык, и говорил своим друзьям, что обещает отдать свою кожу на пергамент для диплома греческого языка Толстому, если он выучится ему.

"…Ваша кожа, отдаваемая на пергамент для моего диплома греческого, – находится в опасности, – пишет он Фету. – Невероятно и ни на что не похоже, но я прочел Ксенофонта и теперь a livre ouvert {с листа (фр).} читаю его… Как я счастлив, что на меня бог наслал эту дурь. Во-первых, я наслаждаюсь, во-вторых, убедился, что из всего истинно прекрасного и простого прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал, как и все (исключая профессоров, которые, хоть и знают, не понимают), в-третьих, тому, что я не пишу и писать дребедени многословной вроде Войны я больше никогда не стану… Ради бога, объясните мне, почему никто не знает басен Эзопа, ни даже прелестного Ксенофонта, не говорю уже о Платоне, Гомере, которые мне предстоят"53.

"Дурь" эта обошлась отцу очень дорого. Он надорвал свои силы напряженными занятиями и захворал какой-то неопределенной болезнью54. Мама Очень беспокоилась и посылала его к докторам в Москву.

Папа подчинился и поехал к своему хорошему знакомому, знаменитому в то время доктору Захарьину. 9 июня 1871 года он пишет Фету:

"Не писал Вам давно и не был у Вас оттого, что был и есть болен, сам не знаю чем, но похоже что-то на дурное или хорошее – смотря по тому, как называть конец.

Упадок сил, и ничего не нужно и не хочется, кроме спокойствия, которого нет…"55 Захарьин принял горячее участие в состоянии отца и посоветовал ему уехать в Самарские степи, пожить там несколько недель вполне праздно, пить кумыс и отдыхать.

Папа взял с собой своего деверя – дядю Степу Берса и уехал в степи.

Летом 1871 года Тургенев писал Фету о папа:

"…Я очень боюсь за него: недаром у него два брата умерли чахоткой, – и я очень рад, что он едет на кумыс, в действительность и пользу которого я верю. Л.

Толстой, эта единственная надежда нашей осиротевшей литературы, не может и не должен так же скоро исчезнуть с лица земли, как его предшественники: Пушкин, Лермонтов и Гоголь. И дался же ему вдруг греческий язык"56.

Папа пробыл в степях шесть недель. С каждой неделей здоровье его все улучшалось.

Товарищи его по литературе очень были озабочены его состоянием, и Фет постоянно сообщает о нем Тургеневу.

"Спасибо за сообщенные известия, – пишет Тургенев Фету 6 августа 1871 года. – Я очень рад, что Толстому лучше и что он греческий язык так одолел – это делает ему великую честь и приносит ему великую пользу"57.

В следующем письме он пишет: "Меня порадовали известия, сообщенные Вами о Толстом. Я очень рад, что его здоровье исправилось и что он работает58. Что бы он ни делал, будет хорошо…"59 Для нас, детей, это лето началось очень грустно. Папа не было. Мама скучала и беспокоилась о папа. Ханна стала прихварывать, ее состояние тревожило и огорчало моих родителей.

Мама писала о ней отцу в Самару. Он отвечал:

"Многих бы я привез сюда. Тебя, Сережу, Ганну. Как меня мучает ее болезнь.

Избави бог, как она разболится…"60 У нас в то время для помощи мама жила моя бабушка Л. А. Берс, моя крестная мать, которая учила нас и часто, вместо Ханны, гуляла с нами.

Мама была целый день занята всеми нами и особенно маленькой слабенькой Машей.

Она пишет папа, что к своей маленькой Маше стала особенно болезненно привязываться. "Я теперь, – пишет она, – без особенно грустного чувства не могу слышать ее жалкого крика и видеть ее болезненную фигурку. Все вожусь с ней и так хочется ее получше выходить"61.

С папа и мы переписывались. В июне я получила от него из Самары следующее письмо:

"Таня!

Тут есть мальчик. Ему 4 года, и его зовут Азис, и он толстый, круглый, и пьет кумыс, и все смеется. Степа его очень любит и дает ему карамельки. Азис этот ходит голый. А с нами живет один барин, и он очень голоден, потому что ему есть нечего, только баранина. И барин этот говорит: "Хорошо бы съесть Азиса, – он такой жирный". Напиши, сколько у тебя в поведенье. Целую тебя"62.

Я писала папа сама, а Илья не умел. Мама пишет отцу:

"Письма твои к ним ‹детям› прочту им завтра… Верно, они сейчас же тебе напишут.

Илюша меня уж просил, чтоб за него написать тебе, и просил таким умильным голосом, что он сам не умеет, – что я удивилась"63.

К июлю лето несколько оживилось.

По дороге в Самару папа купил в Москве для нас "гигантские шаги", написал подробное наставление о том, как их поставить. Позвали плотников, выбрали место среди луга перед домом. Срезали хороший прямой дуб, и через несколько дней мы все начали учиться бегать.

"Вчера в первый раз все – и большие и маленькие, – пишет мама отцу, – бегали с азартом на pas de geant {гигантские шаги (фр).}. Детям тоже ужасно понравилось, они были в восторге, спать не шли, чай пить не хотели и так и рвались на луг"64.

Скоро мы с Сережей хорошо выучились бегать. Только толстый Илья все падал.

Повиснет, бывало, на петле, не сумеет опять на ноги встать и так и кружится, пока не сядет на землю.

К концу лета Ханна очень поправилась, о чем моя мать с радостью сообщает отцу:

"Ханна тоже теперь здорова и весела, и, как всегда, мне с ней хорошо и легко; такой она, право, верный мне друг и помощница"65.

А вскоре вернулись папа со Степой, и тогда мы почувствовали себя совершенно счастливыми.

Без папа всегда казалось, что жизнь не полна, недоставало чего-то очень нужного для нашего существования, – точно жизнь шла только пока, и начиналась настоящая жизнь только тогда, когда папа опять возвращался.