— А ваши связи? — спросил я. — Ваши рычаги? Мне сказали вы занимаетесь его делом.

Кобрук посмотрела на меня так, словно я только что спросил, почему она не позвонила лично Императору.

— Сломаны, — она выдохнула струю дыма. — Все мои рычаги давно сломаны, Разумовский. Мышкин подключил все свои контакты во владимирской Инквизиции. Результат — глухая стена. Дело ведут люди графа.

— Графа?

— Граф Минеев. Муж пациентки, — Кобрук устало потерла виски. — И это не просто какой-то богатый чиновник, Разумовский. Это старая, родовая аристократия. Их род восходит к временам Ивана Третьего. У него прямые выходы на Синод, на самые влиятельные столичные круги, на императорскую канцелярию. И он… — она помедлила, подбирая слова, — он крайне мстителен.

— Мстителен?

— Ему вбили в голову, что Шаповалов — убийца. Хладнокровный экспериментатор, который использовал его жену как подопытную крысу ради своих научных амбиций. И теперь граф считает делом чести уничтожить «провинциального коновала». Личным делом чести.

Я молчал, переваривая информацию.

Ситуация была хуже, чем я думал. Намного хуже. Это не просто медицинский спор и не бюрократическая ошибка. Это целенаправленная, хорошо организованная травля, подкрепленная деньгами, властью и слепой аристократической яростью. Профессиональная месть Ерасова, помноженная на личную вендетту графа. Шаповалова зажали в стальные клещи. И вырваться из них было почти невозможно.

— Пациентка ещё жива? — спросил я.

— В реанимации. На диализе и гемостатической терапии. Состояние тяжелое, но стабильное.

— То есть она не умерла.

— Пока нет. Но графу, кажется, уже все равно. Даже если его жена выживет — он хочет крови. Он уже всем заявил, что Шаповалов «изуродовал» её, «превратил в инвалида». Что она теперь до конца своих дней будет привязана к аппарату диализа.

— Это еще неизвестно. Острая почечная недостаточность часто бывает обратимой.

— Попробуй объяснить это графу, — Кобрук криво, безрадостно усмехнулась. — Он слышит только то, что хочет слышать. А хочет он сейчас слышать только одно: что Шаповалов — преступник и убийца. И Ерасов ему в этом подпевает.

Я встал. Прошелся по кабинету. Остановился у окна.

За чистым стеклом был обычный больничный двор. Санитары курили у служебного входа. Старенькая каталка с пациентом медленно катилась к приемному корпусу. Обычный день. Обычная, рутинная жизнь.

А где-то там, во Владимире, мой друг, мой наставник сидел в сырой, темной камере. Ждал суда. Ждал каторги. За преступление, которого он не совершал.

— Жаль, — вдруг сказала Кобрук у меня за спиной. — Жаль, что тебе так и не успели присвоить ранг повыше. С твоим званием ты мог бы хотя бы официально потребовать проведения независимой экспертизы. А простого Целителя третьего класса они и слушать не станут.

Я медленно обернулся.

— Вообще-то, присвоили.

Кобрук замерла.

Сигарета застыла на полпути ко рту. Дым тонкой, сизой струйкой поднимался к потолку. Она смотрела на меня, не мигая.

— Что?

— Мне присвоили ранг Мастера-целителя, — повторил я. — Буквально вчера. Вам, наверное, должны были прислать уведомление.

Несколько секунд она просто смотрела на меня. Потом медленно, очень медленно, словно не веря, опустила сигарету в пепельницу. Потянулась к планшету на столе. Открыла почту.

Я молча наблюдал, как ее пальцы бегают по экрану. Как меняется выражение ее лица.

Сначала — поиск. Сосредоточенность. Легкое раздражение — видимо, письмо затерялось среди сотен других.

Потом — находка. Ее глаза расширились. Брови поползли вверх.

— Мастер-целитель… — прошептала она. — Тебе двадцать четыре года… и ты — Мастер-целитель…

Она подняла на меня взгляд. В нем было что-то странное. Не радость. Не облегчение. Что-то… острое. Изучающее.

Потом ее глаза снова вернулись к экрану. Скользнули ниже. К подписи под официальным документом.

И выражение ее лица изменилось снова.

Я видел это изменение. Видел, как шок и недоверие сменяются чем-то другим. Чем-то хищным, холодным, расчетливым. Я видел, как в ее глазах, еще недавно полных отчаяния, загорается ледяной огонек. Как ее взгляд становится цепким, оценивающим.

Она смотрела на меня так, словно видела в самый первый раз.

— «Присвоить внеочередной ранг… за особые заслуги перед Империей… Личным указом Его Императорского Величества», — медленно, почти по слогам, прочитала она вслух. — Минуя Аттестационную комиссию Гильдии Целителей. Минуя все инстанции. Минуя… всё. Это очень странно, учитывая что…

Она осеклась, как будто едва что-то не сболтнула и подняла голову. Сцепила пальцы в замок перед собой.

— Что ты такого сделал, Разумовский?

В ее голосе не было ни обвинения, ни страха. В нем был профессиональный интерес. Интерес хищника, который внезапно обнаружил, что его предполагаемая добыча — не беззащитный кролик, а молодой, сильный волк.

«Не доверяй ей. У неё своя игра».

Слова Серебряного, произнесенные в трубке, всплыли в моей памяти с оглушающей ясностью. Тогда я отмахнулся от них — Кобрук была моим союзником. Моим боевым товарищем в войне против эпидемии. Женщиной, которая работала на износ, чтобы спасти наш город.

Но сейчас, глядя в ее цепкие, мгновенно протрезвевшие глаза, я понимал — Серебряный, этот циничный манипулятор, возможно, был прав.

Анна Витальевна Кобрук не была злодейкой. Но она была политиком. До мозга костей. Прагматиком, который просчитывает все расклады на три хода вперед. Стратегом, который в каждом человеке видит фигуру на большой шахматной доске.

Провинциальный лекарь, который за несколько месяцев вырос из простого адепта до Мастера. Причем не по решению Гильдии — а личным, беспрецедентным указом самого Императора. Это значило не просто талант. Это давало огромные, почти безграничные возможности.

И она что-то знала про меня. Иначе бы у нее было такой реакции.

Я не ответил, вопросительно посмотрев на нее.

— Не пойми меня неправильно, — начала будто бы оправдываться Кобрук, и в её голосе впервые за весь день прозвучало что-то похожее на удовлетворение. — Мне это нравится. Чертовски нравится.

Она встала из-за стола — резко, энергично, словно сбросив с плеч невидимый груз в сотню килограммов. Куда делась та разбитая, постаревшая женщина, которую я застал час назад? Передо мной снова стояла Железная Леди. Глаза горели, движения стали чёткими, хищными.

Охотник, почуявший добычу.

Вот она. Железная Леди вернулась. Адреналин — лучший стимулятор. Острая реакция на стресс сменилась фазой мобилизации.

— Ого! Смотри, двуногий! Из мокрой курицы — обратно в ястреба! — ехидно прокомментировал в моей голове Фырк. — Глазки-то как загорелись! Она уже прикидывает, как с твоей помощью будет бить по морде тех владимирских наглецов!

— Так, Разумовский, — Она уже шла к шкафу с документами, каблуки отстукивали по паркету победный марш. — Я немедленно готовлю официальный запрос во Владимирскую Гильдию. Требование о созыве расширенного консилиума по делу графине Минеевой. Основание — появление новых обстоятельств и консультация с Мастером-Целителем.

Она обернулась, и на её губах играла улыбка — острая, как скальпель.

— То есть с тобой.

Я кивнул. Но что-то не давало мне покоя. Что-то, что я заметил раньше, но отложил на потом. Что-то в её реакции на мой ранг и на подпись под указом.

План нелогичен. Её реакция скорее способ перевести тему, дать себе время подумать,… Была в ней какая-то фальшь. Не просто удивление. Словно симптом, не вписывающийся в общую клиническую картину. А я ненавижу нестыковки.

«Это странно и пугающе, учитывая что…»

Она сказала это. Или почти сказала. И осеклась. Почему? Кобрук уже рылась в папках, бормоча что-то о форме запроса и регламенте Гильдии. Я стоял посреди кабинета, делая вид, что обдумываю детали плана.