— Я тут, — прошептал я, когда мы наконец оторвались друг от друга. — И больше никуда не денусь.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она отстранилась, всмотрелась в мое лицо. Внимательно, изучающе. Искала что-то. Следы ран? Болезни? Или лжи?

— Ты похудел.

— Еда была хорошей, но стресса было много.

— И не выспался.

— Была сложная операция.

— И пахнешь… — она принюхалась. — Дорогим парфюмом. Женским.

Черт. Анастасия.

— Такси. Водителем была женщина.

Вероника недоверчиво прищурилась. Но потом махнула рукой.

— Ладно, потом все расскажешь. Иди в душ! Я как раз стол накрыла.

— Я голоден как волк.

Она рассмеялась. Боже, как же я скучал по ее смеху.

— Иди-иди!

Горячая вода. Простое, обыденное чудо цивилизации. Я стоял под упругими струями минут десять, просто наслаждаясь. Смывал с себя усталость, напряжение, чужие запахи. Смывал с себя Москву. Становился снова собой. Домашний душ в родной ванне всегда ощущался по-другому. Как-то по особенному. Ни один душ в императорских казематах не сравниться с домашним.

Когда я вышел, окутанный паром, то обомлел.

Стол ломился от еды. Борщ — красный, наваристый, с чесночными пампушками. Котлеты по-киевски — золотистые, с растопленным маслом внутри. Оливье. Селедка под шубой. Соленые огурчики. Домашний хлеб.

— Ника, ты что, всю неделю готовила?

— Только сегодня! Знала же, что ты приедешь голодный!

Она села напротив и, подперев щеку рукой, смотрела, как я ем. В ее глазах была любовь, нежность и… что-то еще. Какая-то затаенная тревога.

Я ел, а она смотрела. И в этой простой, домашней картине было столько счастья, столько правильности, что на мгновение я забыл обо всем. О Шаповалове, о Кобрук, об Императоре. Был только я, она и тарелка божественного борща.

— Как ты? — спросил я между ложками. — Как дела? С отцом повидалась? Он уже уехал?

Идиллия мгновенно разбилась.

Ее лицо словно закрылось невидимой маской. Улыбка погасла, взгляд стал холодным, отстраненным. Руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки.

— Нормально. Повидалась. Уехал.

Три слова. Сухих, безжизненных, безэмоциональных. Как отчет робота.

Отец Вероники — ее больная тема. Но не настолько же. Он же вроде изменился. По крайней мере она так утверждала.

— Ника, все в порядке? Что-то случилось?

Она попыталась улыбнуться. Получилось жалко — уголки губ дернулись и замерли.

— Да, все хорошо. Правда. Я просто устала. Смены тяжелые были в последнее время.

Врет. Так же неумело, как и я пять минут назад про такси. Что-то случилось. Что-то очень плохое. Но давить сейчас нельзя. Замкнется, как устрица. Нужно время, чтобы она открылась. Если вообще захочет открыться.

— Хорошо. А что с Игорем Степановичем? Артем сказал, его арестовали. Есть какие-то новости?

Вероника подняла на меня глаза. И я увидел в них не просто усталость или грусть.

Там был страх. Настоящий, животный страх. И полная, всепоглощающая безысходность.

— Илья… — ее голос дрогнул, сорвался на шепот. — Там все… очень, очень плохо.

Ложка замерла на полпути ко рту. Горячая капля борща упала обратно в тарелку, оставив яркое, кровавое пятно на белоснежной скатерти.

— Очень плохо? — я медленно отложил ложку. — Что это значит, Ника? Что с ним?

Вероника нервно теребила край скатерти. Ее пальцы выкручивали тонкие нитки, методично распуская аккуратную вышивку с васильками.

— Никто точно ничего не знает. Только слухи. Обрывки информации. — Она подняла на меня глаза, и в них плескался чистый, неприкрытый страх. — Говорят, его держат в одиночной камере Инквизиции. Без права на свидания, без передач. Даже адвокату еле-еле разрешили один раз с ним встретиться. И то — в присутствии следователя, который прерывал каждую фразу.

Одиночная камера. Я знал, что это такое. В прошлой жизни мне довелось побывать в СИЗО в качестве медицинского эксперта. Два на три метра бетонного мешка. Тусклая лампочка, которая горит круглосуточно, выжигая сон и само понятие времени.

И тишина. Не просто тишина — вакуум, который давит на барабанные перепонки, сводит с ума, заставляет говорить с самим собой, а потом — с тенями на стенах.

— Кобрук задействовала все свои связи, — продолжала Вероника. — Бесполезно. Адвокат взялся было за дело, а потом внезапно отказался. Без объяснения причин. Просто вернул аванс и сказал, что не может.

— Инквизиция так просто свою добычу не отпустит, — прошептал в голове Фырк с ледяным цинизмом. — Им нужен козел отпущения. А Шаповалов — идеальная кандидатура. Хирург с огромным авторитетом… его падение будет громким. Показательная порка для всех остальных.

Вероника продолжала. Её лицо стало еще мрачнее, если это вообще было возможно.

— А… а самое страшное… — она замолчала, подбирая слова. Или собираясь с силами, чтобы их произнести. — Его жена. Алёна. Сначала Мишка был на грани смерти. ЭКМО, реанимация, все эти ужасы. Она держалась. Как настоящий кремень. Дежурила у его кровати сутками, домой только помыться забегала. Мы ее насильно кормили — она просто забывала есть.

Я молча кивнул. Знакомая картина. Родители тяжелобольных детей часто впадают в такое состояние. Функционируют на автопилоте, ведомые одной лишь надеждой, забывая о себе.

— А потом, когда Мишка пошел на поправку, когда уже появилась реальная надежда… Ей сообщили об аресте мужа.

Вероника сглотнула

— Инсульт. Прямо в ординаторской педиатрического отделения. Она обсуждала что-то с медсестрами и вдруг… Схватилась за голову, закричала и рухнула. Как подкошенная.

Картина геморрагического инсульта прямо из учебников. Разрыв аневризмы или артерии в головном мозге. Резкая, невыносимая головная боль — «удар кинжала» — и мгновенная потеря сознания. Часто провоцируется запредельным эмоциональным стрессом и резким скачком артериального давления. Двойной удар — сын при смерти, муж в тюрьме… ее организм просто не выдержал. Сломался.

— Если бы не Семен Величко, который совершенно случайно проходил мимо…

— Величко?

— Да, — на лице Вероники впервые за весь вечер появилась тень слабой, гордой улыбки. — После твоего отъезда он… изменился. Повзрослел, что ли. Игнат Семенович Киселев говорит, что он прирожденный реаниматолог.

— И что он сделал?

— Провел полную реанимацию прямо на полу в ординаторской. Я сама не видела, но девочки из педиатрии потом рассказывали. Непрямой массаж сердца, дефибриллятор притащил из соседней палаты интенсивной терапии, адреналин, атропин… Двадцать минут ее «заводил». Любой другой сдался бы после десяти — это же практически безнадежно. Но Семен…

Двадцать минут сердечно-легочной реанимации. Это физический и психологический ад. После пяти минут компрессий руки отваливаются и превращаются в два куска мяса.

После десяти — мышцы горят огнем, а в глазах темнеет от напряжения. После пятнадцати большинство лекарей останавливаются и констатируют биологическую смерть.

Но Семен, этот пухлый, неуверенный в себе мальчишка, которого мы звали Пончиком… он продолжал. Двадцать минут. Он вырвал ее у смерти голыми руками.

— Вытащил, — Вероника улыбнулась сквозь выступившие слезы. — Сейчас она в неврологическом отделении. Стабильна, но…

— Но?

— Она не говорит. Вообще. Просто лежит и смотрит в одну точку. Как… как кукла.

— Афазия после инсульта?

— Или психогенный мутизм. Неврологи до сих пор спорят. МРТ показывает очаг поражения в области центра Брока, но не настолько обширный, чтобы полностью блокировать речь. Психиатры склоняются к острой психологической травме.

Двойной удар. Психика не выдержала. Она ушла в себя, захлопнула дверь, отгородившись от мира, который причиняет невыносимую, запредельную боль. Ее тело здесь, но ее сознание… оно где-то далеко. И вернуть его будет не менее сложно, чем спасти ее жизнь.

Я встал. Резко. Стул с оглушительным скрипом отъехал по линолеуму.