Руки в рукава. Завязки сзади — Матрона затягивала их с такой силой, что я едва не задохнулся. Перчатки — первая пара, вторая поверх. Двойная защита.

— Готовы? — спросил я, оглядывая команду.

Неволин, уже в маске, молча кивнул. В его глазах больше не было презрения — только холодная, ледяная сосредоточенность. Хирург перед боем.

Астафьева, не отрываясь от мониторов, подняла большой палец.

Доронин, все еще возившийся с проводами, коротко кивнул.

Артем, стоявший у наркозного аппарата, встретился со мной взглядом. Общий наркоз был невозможен — Ксения была слишком нестабильна. Вся надежда на его мастерство седации.

— К черту готовность! — рыкнула Матрона Егоровна, с грохотом раскладывая инструменты на столике. — Время пошло! Спасайте ее, лекарь, или я лично вас четвертую!

Фырк, все это время сидевший тихо, устроился на моем плече поудобнее, его усики подрагивали от напряжения.

— Ну что, двуногий. Час истины. Либо ты гений, либо мы все тут станем соучастниками убийства. Без давления, конечно.

Я подошел к операционному столу. Ксения лежала подо мной — бледная, почти прозрачная, опутанная проводами и трубками.

Мониторы показывали критические значения по всем параметрам. Она умирала. Прямо сейчас, прямо здесь, под безжалостным светом хирургических ламп.

— Начинаем, — сказал я, и мой голос прозвучал удивительно спокойно. — Стереотаксическая рама. Матрона Егоровна, ассистируйте.

Спокойно. Весь хаос остался за дверью. Здесь, в этом круге света, есть только я, пациент и задача.

Семнадцать провалов. Восемь часов отчаяния. Все это не имеет значения.

Есть только восемнадцатая попытка. Последняя. И она должна быть успешной. Другого варианта у нас нет.

Стереотаксическая рама — конструкция из титана и отчаянной надежды. Я закреплял ее на голове Ксении, затягивая винты с ювелирной точностью.

Титан и надежда. Идеальное название для этого инструмента. Один винт перетянешь — трещина в черепе. Недотянешь — погрешность в миллиметр, которая там, в глубине, превратится в смертный приговор. Каждый щелчок фиксатора — как взвод курка.

— Координаты выставлены, — доложил я, проверяя показания на дисплее рамы. — Точка входа — пять миллиметров каудальнее большого затылочного отверстия. Угол введения — пятнадцать градусов к средней линии.

Неволин склонился над моим плечом, изучая траекторию на экране навигатора. Его дыхание шумело через маску — тяжелое, напряженное.

— Близко к позвоночной артерии, — заметил он сухо. — Промахнешься на миллиметр влево — массивное кровотечение.

— Не промахнусь.

Трепанационное окно уже было — маленький, аккуратный дефект кости, оставшийся от биопсии неделю назад. Размером с пятирублевую монету. Твердая мозговая оболочка просвечивала через него — тонкая, перламутровая пленка, последний барьер между миром и мозгом.

Я взял иглу для пункции. Четырнадцать гейдж, длина пятнадцать сантиметров. В моей руке она казалась непомерно тяжелой, как пистолет, из которого сейчас предстоит выстрелить вслепую.

— Вхожу в ткань, — прокомментировал я, и кончик иглы коснулся оболочки.

Характерный хруст — как когда прокалываешь плотную пленку на молочном коктейле. Сравнение до жути точное.

— Глубина пять миллиметров.

Мир вокруг начал меняться. Сонар активировался плавно, как фокусировка в дорогом бинокле. Сначала размытые, призрачные контуры, потом все четче, четче…

И я увидел. Мозг Ксении раскрылся передо мной как живая, дышащая трехмерная карта. Светящиеся магистрали нервных путей — автострады информации. Пульсирующие реки артерий — красные, набухшие от запредельного давления. Темные, плотные скалы ядер — командные центры всех жизненных функций.

А в самом центре, как черная дыра, пожирающая свет — опухоль.

Вот она. Не просто пятно на снимке. Живая, голодная, пульсирующая тьма. Я чувствую ее… злобу. Иррациональное, животное ощущение. Она не просто растет, она пожирает ее изнутри.

— Двуногий, — зашептал Фырк, вцепившись в мое плечо так, что я почувствовал его коготки сквозь три слоя ткани. — Я вижу ее на астральном плане. Она… живая. Она пульсирует как сердце. Темное сердце, качающее смерть.

— Потенциалы в норме, — доложила Астафьева. — Все каналы чистые. Продолжайте.

Я начал продвижение. Миллиметр за миллиметром. Каждое движение выверено, рассчитано до микрона. Игла скользила сквозь нежную ткань мозга как подводная лодка в глубинах неизведанного океана.

— Прохожу правую ножку мозга… Огибаю красное ядро… Глубина двадцать миллиметров.

Неволин, не отрываясь, следил за продвижением на мониторе навигационной системы. Его брови сошлись на переносице в одну сплошную линию.

— Слишком медленно, — пробормотал он. — У нее падает давление. Артем?

— Пятьдесят на тридцать и падает! — тут же отозвался анестезиолог. — Даю норадреналин, но это ненадолго!

Я ускорился. Осторожность против времени — вечная, проклятая дилемма хирургии.

— Внимание! — резкий крик Астафьевой пронзил напряженную тишину операционной. — Изменение потенциала по правому лицевому нерву! Вы в опасной близости!

Я замер. Рука застыла, как будто превратилась в камень.

За долю секунды до катастрофы. Сонар вспыхивает красным. Высоковольтный кабель, готовый ударить током. Еще один микрон — и ее лицо навсегда превратится в неподвижную маску. Дыши. Коррекция.

— Вижу, — сказал я, и мой голос был спокоен. — Смещаюсь на два градуса влево. Обхожу.

Игла плавно изменила курс, огибая опасную зону по широкой дуге. Как корабль, лавирующий между подводными рифами.

— Сумасшедший, — пробормотал Неволин себе под нос, но в гулкой тишине его услышали все. — И как он видит? Без МРТ-навигации, без нейронавигатора… Просто видит.

— Прохожу ретикулярную формацию, — продолжил я комментарий, игнорируя его. — Обхожу ядро отводящего нерва. Глубина пятьдесят миллиметров.

Минное поле. Каждый кубический миллиметр — потенциальная катастрофа. Справа — вечный сон. Слева — вечное косоглазие. Впереди — остановка дыхания. А я иду по единственной тропинке, которую вижу только я. И молюсь, чтобы она не оборвалась.

— Вижу цель, — объявил я. — Расстояние — пять миллиметров до ядра опухоли.

В Сонаре опухоль пульсировала как живое, злобное существо. Темная, вязкая масса, оплетенная кровеносными сосудами, врастающая в здоровую ткань миллионами микроскопических щупалец.

И тут Фырк взвизгнул — пронзительно, панически, прямо мне в ухо.

— ДВУНОГИЙ! Она просыпается! Ядро пульсирует! Я вижу выброс!

В ту же секунду мониторы взорвались какофонией сигналов. Все датчики сошли с ума одновременно.

— Что это⁈ — Астафьева вскочила со своего стула, ее лицо под маской побелело. — Все каналы перегружены! Спонтанная, хаотичная активность по всему стволу! Это невозможно!

— Давление двести на сто тридцать! — заорал Артем. — Гипертонический криз! Тахикардия! Пульс сто восемьдесят и растет!

Что это⁈ Агония? Защитная реакция? Она почувствовала угрозу и выбросила в кровь все, что у нее было? Весь свой яд? Она пытается убить носителя, чтобы выжить самой? Сука!

Я видел это в Сонаре — опухоль словно взорвалась изнутри. Волна черной, гнилой энергии прокатилась по стволу мозга, заставляя все ядра разряжаться хаотично, бесконтрольно, как в эпилептическом припадке.

— Это агония! — Неволин схватил меня за плечо, его пальцы впились как стальные клещи. — Опухоль умирает и убивает мозг! Вытаскивай зонд, немедленно! Прерываем!

— Нет! — я стряхнул его руку. — Если я сейчас отступлю, она умрет от инсульта! Давление разорвет сосуды!

— Она и так умрет!

— Нужно идти до конца! — рычал я.

Но было уже поздно.

Резкий, пронзительный, непрерывный писк кардиомонитора — самый страшный звук в медицине. Длинный, бесконечный, как крик электронной банши, возвещающего о смерти.

На зеленом экране идеально ровный синусовый ритм вдруг споткнулся, захлебнулся и сорвался в хаотичную, дрожащую пилу.