Проверка на ментальную ложь. Прекрасно. Мало мне одного Серебряного, теперь будет целый консилиум менталистов.

— Я не поеду, — сказал я твердо. — У меня тут умирающий ребенок на ЭКМО. Ему нужен постоянный контроль, коррекция дозировок, наблюдение за реакцией на антидот. Если я уеду, он может умереть.

— Ваш коллега Кашин справится.

— Кашин не знает всех нюансов. Он не видел, как вирус мутирует, адаптируется. Не понимает, как работает магическая составляющая формулы.

— Разумовский! — голос Серебряного стал жестче. — Речь идет не об одном ребенке, а о миллионах жизней! Без одобрения Канцелярии не будет массового производства. Без массового производства эпидемия выкосит половину Империи!

Шантаж. Чистой воды эмоциональный шантаж. «Откажешься — будешь виноват в смерти миллионов». Классический прием манипулятора. Но, черт возьми, он был прав.

Что важнее? Конкретная жизнь здесь и сейчас, за которую я несу прямую ответственность? Или гипотетические миллионы, которых я никогда не увижу?

Клятва Целителя этого мира говорит о долге перед пациентом. Мой пациент — Мишка. Но если я спасу его, а из-за меня умрут тысячи других… смогу ли я с этим жить?

Такое решение меня разрывало.

— Двуногий, выбор хреновый, — прозвучал в голове прагматичный голос Фырка. — Но если ты не поедешь, антидот так и останется в одном шприце. А если поедешь, у мальчишки хотя бы есть шанс. И у всех остальных тоже. Иногда нужно пожертвовать ферзем, чтобы выиграть партию.

Без массового производства все наши усилия были каплей в море. Мы спасем десяток, может, сотню больных здесь, в Муроме. А в это время по всей Империи будут умирать тысячи.

— Кроме того, — продолжил Серебряный, и в его голосе появились хищные, торжествующие нотки, — я выполнил свою часть сделки. Яна Смирнова. Помните ее?

Яна. Наша медсестра, лежавшая в коме после нападения Борисовой. Мой долг перед ней, который я переложил на Серебряного.

— Она по-прежнему в коме, — заметил я.

— Я снял ментальный блок, который мешал ее мозгу восстановиться. Запустил процесс регенерации нейронных связей. Она уже показывает признаки пробуждения. Через день-два полностью придет в себя. Моя часть сделки выполнена, Разумовский. Теперь ваша очередь.

Он специально приберег этот козырь напоследок. Знал, что я буду сопротивляться, и подготовил аргумент, против которого я не смогу устоять. Долг чести.

Диагностический центр. Пока не запущен. Барон фон Штальберг до сих пор готовит документацию после моего согласия.

Час назад я провел полный инструктаж для Кашина и за Мишку на ЭКМО можно не переживать. Звезды как будто специально так складываются, чтобы я немедленно ехал в Москву.

— Я согласен, — сказал я. Препятствий для этого я не видел. Все было предельно логично, хоть первым порывом и было остаться здесь и быть нужным здесь. Но нет. Теперь я твердо знал, что больше нужен в столице.

— Отлично, — в голосе Серебряного появилось удовлетворение. — Времени нет. Они ждут вас завтра утром. Максимум — завтра к обеду.

— Это невозможно! Поезд до столицы идет долго!

— Тогда летите самолетом. Два часа, и вы на месте. Ночной рейс в полночь, прибытие в два часа ночи. Успеете выспаться в гостинице и к девяти быть на встрече.

Самолет. Я ненавидел летать.

В прошлой жизни это была просто нервозность, нелюбовь к турбулентности. В этой — почти фобия. Магические летательные аппараты Империи были чудом инженерии и колдовства, но от этого не становились безопаснее.

Одно неверное заклинание маршевого двигателя — и ты превращаешься в огненный шар, падающий с высоты десяти километров.

— Хорошо, — сказал я сквозь зубы. — Я прилечу. Встречайте в аэропорту.

— Отлично. И Разумовский… будьте предельно осторожны. Доверяйте только себе. И мне, разумеется.

— Вам? После того, как вы только что меня шантажировали?

На том конце раздался короткий, сухой смешок.

— Это не шантаж. Это взаимовыгодное сотрудничество. Вы получаете даже больше, чем я. В конце концов, о вас узнают нужные люди в Империи. А я получаю репутацию человека, который помог спасти Империю. Все в выигрыше.

— Кроме тех, кто умрет, пока мы играем в эти политические игры.

— Добро пожаловать в большую политику, целитель Разумовский. Здесь смерть — это статистика, а спасение — валюта.

Он отключился.

Я остался стоять в пустом коридоре с мертвым телефоном в руке. Фырк спустился с головы на плечо и ткнулся мокрым носом в шею, словно пытаясь утешить.

— Ты правда полетишь?

— А у меня есть выбор?

— Всегда есть выбор, двуногий. Вопрос только в цене.

Цена. Да, вопрос был именно в цене. Цена моего отказа — миллионы жизней. Цена согласия — возможная ловушка, из которой я могу не выбраться.

Иногда героизм — это не броситься в огонь, а войти в кабинет к чиновнику. Второе часто требует гораздо больше мужества. Потому что чиновников я терпеть не мог. Но другого выбора не было. Нужно играть против них.

— Эй, двуногий, ты там не завис? — Фырк пощекотал меня усами по щеке. — У тебя такое лицо, будто ты квадратное уравнение в уме решаешь.

— Хуже. Я решаю уравнение с кучей неизвестных, где каждый ответ может быть смертельным.

— И какой ответ?

— Пока не знаю. Но кажется, выбора у меня нет.

Я толкнул дверь кабинета. Кобрук подняла голову от бумаг. По ее лицу было видно — она все еще ждет объяснений.

Момент истины. Сказать правду? Всю правду? Про Тайную Канцелярию, про подозрения, про ультиматум? Или продолжать игру в недомолвки?

Я посмотрел ей прямо в глаза.

Усталые, но внимательные глаза человека, который видел слишком много, чтобы удивляться, но недостаточно, чтобы перестать надеяться. Если она предательница, то она скрывает это виртуозно. Если ее используют втемную, она об этом не знает. В любом случае, открытая конфронтация сейчас только навредит.

— Я лечу в столицу, — сказал я твердо, не оставляя пространства для возражений. — Немедленно.

Утро во Владимире

Владимирская областная больница встречала утро привычной, почти умиротворенной суетой. Санитарки с размеренным шуршанием мыли полы, наполняя коридоры запахом хлорки.

Медсестры носились, разнося утренние лекарства, их тележки тихонько поскрипывали, как сверчки в летнюю ночь. Лекари нервно готовились к обходу, переговариваясь у сестринских постов.

Очередной день на пике эпидемии.

Но в хирургическом отделении царило особенно хорошее, почти праздничное настроение. Еще бы — их временный заведующий, грозный и неприступный Игорь Степанович Шаповалов, вчера совершил невозможное.

Новость о том, что его сын, умиравший от «стекляшки», выжил благодаря новому чудо-лекарству, облетела больницу быстрее официальных сводок. Это была их общая победа. Победа медицины над смертью.

Сам Шаповалов стоял у сестринского поста, проверяя утренние назначения. После первого за долгое время ночного сна, он вернулся к работе. Вернулся другим человеком — отдохнувшим, но со странным, тихим светом в глазах.

Больница не может стоять. И сегодня он доказывал это своим примером.

— Игорь Степанович, может, кофе? — старшая медсестра Валентина Павловна с материнской заботой поставила перед ним дымящуюся чашку. — Вы неважно выглядите

— Спасибо, Валюша, — Шаповалов устало, но искренне улыбнулся. — Но я в порядке. Лучше скажи, как там Серов в третьей палате?

— Температура спала до тридцати семи и двух, дренаж чистый. Думаю, к вечеру можно будет переводить в общую палату.

— Отлично. А Шевчук после вчерашней резекции?

— Жалуется на боли, но это нормально после такой обширной операции. Назначила обезболивающее по вашей стандартной схеме.

Обычный утренний ритуал. Привычный, успокаивающий обмен информацией. Шаповалов любил эти моменты — когда все идет по плану, когда огромная, сложная машина хирургического отделения работает как швейцарские часы.