Мы дошли, а до меня дошло, что я стал основателем чего-то вроде новой религии для неандертальцев. Точнее, не я лично, а мои зверики: как только я согласился, что место для нового дома подходящее, все племя, оставив Рыш готовить пойманного вчера зайца, бросилось строить новый дом, причем, как мне Рыш сказала, дом они строили для моих хищников, ведь бедные зверушки, наверное, устали за столь длинное путешествие и мечтают, наконец, поселиться в настоящем доме…
Имя у девушки было действительно странным: все остальные никакого смысла в языке неандертальцев не имели, а ее имя полностью совпадало с названием зверей, которое я поначалу интерпретировал как «рысь» – но этим словом местные называли всех кошачьих, от котиков до львов тех гигантских. И Гух мне сказала, что ее так назвали скорее всего потому, что когда она рождалась, её матери пришлось сначала какую-то хищную кошку, которая возжелала роженицей полакомиться, уконтрапупить. А когда девочка родилась, для нее подходящей одежки не нашлось, и мать ее завернула в свежесодранную шкуру. Правда, точно они а этом уверена не была, девочка рожалась в другом племени (точнее, в другой семье), которая уже исчезла, а мать Рыш прибилась к семье Гух, когда соплячка уже сама ходить умела. Но вот в то, что местные тетки могут какую-то большую кошку просто взять и задавить, я почти не сомневался…
А место, куда нас Гхы привел, мне действительно понравилось: остановились мы на обрывистом (метров семь высокой) берегу реки, буквально в полусотне метров – где река резко изгибалась – начиналась эта лесная долина. И в лесу – настоящем уже лесу – было сколько угодно готовых дров! А с противоположной стороны простиралась все та же степь, в которой, правда, отдельные и не очень все же большие деревца встречались чаще, чем на старом месте. К тому же именно тут берег был все же относительно ровный, с обрыва к лесу спуститься даже мне было не очень трудно…
Вот только на следующий день мне пришлось столь бурный строительный энтузиазм серьезно так приглушить: Хых мне сказала, что здесь еды бегает гораздо меньше, чем в прежней степи, и ее добывать труднее. Вот только она мне это сказала не в качестве жалобы, а сообщив, что «у нас еще сухих грибов много, мы пока можем не охотиться» – а вот с этим тезисом я согласиться никак не мог. Ну да, люди пока с арифметикой были в самом начале знакомства, прикинуть, насколько имеющихся запасов хватит, не могли – а я как раз прикинул, и по моим подсчетам выходило, что без охоты нам еды хватит хорошо если на пару недель. Даже учитывая то, что тетки на берегу в приличных количествах выкапывали какие-то съедобные корешки (я подозревал, что корни рогоза или чего-то похожего). И мне даже интересно стало: вроде люди абстрактно мыслить умеют, но вот «горизонт планирования» у них больше чем на неделю вперед, не просматривается. И мне стало более понятно, почему им периодически приходится есть собственных детей даже с учетом того, что они способны запас мяса на всю зиму создать: при такой-то системе, если дичи всего пару недель в нужный момент не получится добыть, вся семья действительно легко может помереть с голоду. Так что выходит, что очень вовремя я с этой семейкой встретился: им я точно в обозримой перспективе вымереть не дам.
В том числе и добавив кое-что новенькое в меню. Все же ножики у меня были не «китайский ширпотреб из секретного китайского сплава фольги с картоном», а очень даже неплохие – и я, потратив полтора дня, из уже «вырванной из ножа» открывалки для консервов и пивных бутылок, выточил еще один (на этот раз действительно прочный) рыболовный крючок. Привязал его к «леске» из ниток от ручки переноски, в качестве грузила привязал крестовую отвертку, из того же разобранного ножа вытащенную, поплавок какой-то из деревяшки придумал – и буквально через пять минут после начала рыбалки вытащил из речки рыбу. Не рыбку, а настоящую рыбу, даже рыбину, длиной побольше моего локтя. И весом заметно за килограмм – правда, породу рыбы я определил точно: это была явно не щука. И не осетр: этих я хотя бы на картинках видел, так вот на осетра то, что я поймал, было совсем не похоже. А когда я их поймал уже три штуки, вопрос названия передо мной встал уже всерьез: надо же людям как-то объяснить, что это такое.
Именно людям: я уже вообще не считал неандертальцев чем-то от людей моего вида отличающимися. В том числе и потому, что откуда-то знал: в том, что «в современном человеке имеется от одного до четырех процентов неандертальских генов», правды было не больше, чем в рассказах о том, что сферические мучные изделия способны разговаривать с разными животными. Потому что геном неандертальца совпадает (полностью совпадает) с геномом «современного человека» (что бы под этим термином не понимать) на девяносто десять и семь десятых процента. И это естественно: геном любого человека совпадает с геномом шимпанзе на девяносто девять процентов, а с геномом банана – на шестьдесят. Так что остается всего-то три десятых процента, то есть – если считать, что у человека в геноме три миллиарда нуклеотидов – относительно разных получается жалких девять миллионов. Но фокус в том, что эти девять миллионов могут быть разными даже у близких родственников за счет того, что в каких-то местах отдельные нуклеотиды заменяются другими. А если учесть, что всего нуклеотидов четыре…
Кстати, откуда я это знаю? Не иначе, как «эти» мне проапгрейдили «поисковую машину», выгребающую из базы данных в моей голове нужную информацию, я даже вспомнил страничку из учебника биологии, где они перечислялись: аденин, гуанин, тимин, цитозин… Так вот, на каждой позиции может находиться один из четырех, связанный с двумя другими – то есть вариантов замещения на каждой позиции в геноме получается двенадцать. И каждое такое замещение – это отдельная мутация, то есть всего может возникнуть жалких тридцать шесть миллиардов мутаций. И вероятность того, что одинаковая мутация появится одновременно и у древнего неандертальца, только что выделившегося от общих предков в качестве отдельного вида, и у такого же кроманьонца практически нулевая. Так что нужно подсчитать, сколько мутаций (сугубо неандертальских) в современном человеке присутствует, и сколько мутаций уже кроманьонских отсутствует у неандертальца. И тут оказывается, что мутаций, случившихся после разделения «общего предка» на кроманьонцев и неандертальцев, всего жалких двести тысяч (даже из десяти миллионов это очень немного), а все прочие – вообще сугубо индивидуальные и непоказательные. А самая забавная «арифметика» начинается дальше: таких исключительно неандертальских «однонуклеотидных полиморфизмов» (то есть замен одного нуклеотида другим в цепочке из трех последовательных) насчитывается порядка девяноста пяти тысяч, а исключительно «кроманьонских» сто пять тысяч. Но девяносто пять тысяч – это им досталось от отделившихся от общего генеалогического дерева предком неандертальцев, а сто пять – кроманьонцам от предков кроманьонцев, и это, собственно всё, что и те, и другие «наработали сами» после разделения на два вида. И фокус в том, что из этого числа всего десять тысяч одинаково отличаются от «общего предка» и у современного человека, и у неандертальца. У двух неандертальцев, ведь исследовали геномы только двух экземпляров , и вот два проверенных неандертальца «четыре процента» отличий и дали. Четыре процента от двухсот тысяч разных проверенных последовательностей, из двухсот тысяч изученных из общего числа в три миллиарда… А если посмотреть на картину в целом, то окажется, что современный человек генетически от неандертальца отличается всего лишь на одну десятитысячную процента. И чуть больше (почти в полтора раза больше) – от кроманьонца.
То есть белый человек так отличается, черный из Африки в среднем отличается все же вчетверо сильнее, то есть неандертальцы негров плохо оплодотворяли. А процесс именно в этом направлении и шел: митохондриальная-то ДНК, достающаяся людям исключительно от матери, у всех «современных людей» кроманьонская…
Так что неандертальцы не вымерли, они просто ассимилировались (ну, или ассимилировали кроманьонцев). От них нам досталась способность к абстрактному мышлению, светлая кожа и волосы, глаза, выносливость и «морозостойкость». А от африканских кроманьонцев – способность к быстрому бегу, относительно стройное тело (ну, кому как повезет), у женщин еще и сиськи выпирающие (что тоже неплохо, мне такое нравится). А у кроманьонцев того же абстрактного мышления генетически не было, самые близкие к ним в современности (в моей прошлой современности) дагомейцы на треть генетически даже читать научиться не могут! Но мои-то новые друзья и подруги абстрактно мыслить умеют, то есть и читать научатся, если их учить, конечно. И я научу, просто потому научу, что без них мне здесь не выжить. И котиков не сохранить – а ведь именно это сейчас является залогом моего выживания и вообще причиной, что я «снова на свет появился». А чтобы мне и котикам все же выжить удалось, мне нужно сделать и жизнь моих нынешних коллег полегче. И я даже знаю, как это сделать. И, скорее всего, и умею – а вот приступлю я ко всему этому… скоро, после того, как у нас с котиками все же появится новый – и уже постоянный – дом, потому что на бегу такие вещи не делаются. То есть со следующей недели и начну…
