Георгий вёл под уздцы лошадь, впряжённую в телегу с пулемётом. Тощая кляча, питающаяся в последние дни лишь соломой, выглядела настолько слабой, что, казалось, вот-вот свалится с ног, а старая крестьянская подвода грозила развалиться в любой момент на бесконечных выбоинах и неровностях. Думали достать новую, да либо некогда было, либо попадались сломанные или неподходящие. Поэтому в телеге ехал один Гаврила, которому к утру стало совсем плохо.

Степан и Филипп шагали рядом. Эти крепкие деревенские парни, хоть и не отличались большим ростом и богатырским телосложением, но до сих пор стойко сносили все тяготы пути. Георгий тоже плёлся пешком, но иногда всё же присаживался отдохнуть на подводу. Ломящие суставы нестерпимо ныли, поднялась температура, из воспалённого горла рвался кашель, а из носа текли ручьи.

Мысли были самые безрадостные. Георгий чувствовал, что его убьёт не пуля или снаряд, а банальная простуда. Ноги вяло волочились и постоянно спотыкались, и если бы не частые и долгие привалы из-за заторов на дороге, он давно свалился бы без сил.

Опять крутило живот. За ночь трижды пришлось бегать за деревья. Плохая вода, вечно грязные руки, которые далеко не всегда удавалось помыть, сделали своё чёрное дело. Но теперь хотя бы бумага появилась, что сильно облегчало задачу.

— Будь проклята эта война, будь проклят кайзер, — завёл старую шарманку угрюмый Башмаков, взявший под уздцы лошадь. — И за что народ головы складывает? Будь всё проклято… Но! Пошла! Шевели ногами!

Ни в чём не виноватая лошадь фыркнула, мотнула головой и продолжала понуро месить копытами дорожную кашу.

Георгию иногда хотелось расспросить Филиппа или Стёпу об их семьях, о деревенской жизни, о довоенном мире, но на языке как будто висела гиря. А небо над соснами светлело, и синие пятна просвечивались сквозь сизую кисею облаков.

Вскоре рота выбралась из леса. Вдали за зарослями виднелись крыши домов. Вокруг простирались поля. Обозы растеклись по открытому пространству, и путь стал посвободнее.

Войско так долго шло, что, казалось, враг должен был остаться далеко позади. А впереди ждали крепость, читая кровать, баня, сытная кормёжка, и это давало сил дальше толкать свой изнурённый организм по опостылевшей дороге. К Сувалкам шли, как подсказывала память, три с половиной дня с достаточно долгими стоянками. Обратный путь, вероятно, займёт столько же, а, возможно, и меньше времени, несмотря на пробки.

Разумеется, речи о дезертирстве сейчас идти не могло. Даже если бы Георгий решился переступить через собственную гордость, он всё равно не понимал, куда идти, да и вряд ли получится выжить одному в лесу и болотах, находясь в таком разбитом состоянии. Если не сдохнет от болезни и истощения, скорее всего, попадёт в лапы германцев, а плена он боялся больше смерти. Что там с ним сделают, он мог лишь гадать. Даже женевской конвенции ещё не было, и как обращались с пленными, было непонятно. Лучше уж пуля, чем унижения и пытки.

Потом Георгий попытался вспомнить семью, но образы их почти стёрлись из памяти. Он силился воскресить в голове все те вещи, что когда-то были ему дороги, ощутить ностальгию по старым временам, но не получалось. Прежняя жизнь превращалась в небытие, в сон, и из глубины души прорастал страх — страх потерять себя прежнего, собственную личность, стать другим человеком, своей копией из прошлого.

И как часто бывало в такие минуты, в мозгу крутились вопросы. Зачем его сюда занесло? Какая неведомая сила и с какой целью запихнула его душу в другое тело? Или никакой цели нет? Или это — всего лишь нелепая случайность, дурацкий сбой в квантовом поле Вселенной? Подобные размышления не имели смысла, но бесконечная дорога требовала чем-то занять голову.

После второй остановки у берега озера, где дорога ближе всего подходила к воде, через некоторое время рота снова углубилась в лес, в древнюю чащу, безучастно наблюдающую свысока за копошением человечков и животных, волокущих свои нелепые повозки.

Ощутив бессилие, Георгий в который раз взгромоздился на сено рядом с пулемётом и растянувшимся во весь рост Гаврилой. Глаза у того впали, а кожа побледнела, словно у покойника.

— Ты как? — спросил Георгий.

— Бывало и лучше, — слабо улыбнулся Гаврила. — А ты? Тоже тяжко?

— Болею, да, — Георгий потянул на себя сопли и сплюнул их в подмёрзший снег под колёсами. — Доберёмся до крепости, там отдохну. Может, и тебе помогут.

— Поскорее бы у же.

— Думаю, обратно на фронт нас нескоро отправят. Полк истощился. Будет ждать пополнения, — Георгий не знал, когда больше хочет успокоить этими словами: себя или приятеля.

— Это точно. Глядишь, тебя ефрейтором сделают, а то и унтером.

— Не, — Георгий мечтательно улыбнулся. — Не повысят. Губанов меня терпеть не может.

— Да плевать на него.

Замолчали. Расшатанная крестьянская телега раскачивалась на ухабах, усыпляя Георгия, свесившего голову на грудь. Тяжёлые веки опускались сами собой. За последнюю неделю не было ни одной ночи, когда удалось бы поспать больше двух-трёх часов. А ведь во время болезни нужны отдых, горячий чай с малиной и имбирём или какое-нибудь средство от простуды. Но нельзя было остановиться, да и негде, а тёплой пищей вряд ли покормят в ближайшее время, ведь все походные кухни потерялись в бесконечной сутолоке обозов.

Вдалеке послышались привычные щелчки, напоминающие выстрелы винтовок. Вначале подумалось, что кто-то случайно открыл пальбу, но грохот не смолкал, а, наоборот, только усиливался. Возы остановились, а по толпе пробежал ропот зловещим предчувствием.

— Стреляют?

— Да что там такое?

— Опять германы?

Радостное чувство, поддерживающее Георгия на протяжении столь мучительного пути, мгновенно рассеялось, изничтоженное колючими ростками тревоги. Германцы перерезали и этот маршрут. Кольцо смерти сжималось вокруг бегущих солдат.

— Рота, походной колонной по четыре стройсь! — скомандовал прапорщик, фамилию которого Георгий даже не знал.

Георгий спрыгнул с воза и вместе со всеми встал в строй, скорее напоминающий толпу. Гаврила не присоединился к данному мероприятию, но ни прапорщик, ни унтер-офицеры этого не заметили. Губанов куда-то убежал, прочие остались ждать. Над дорогой пронеслись команды. Подразделения, затерявшиеся среди обозов, готовились к бою. Прапорщик приказал спустить пулемёт с телеги. К нему уже была привязана верёвка так, чтобы тянуть могли два человека одновременно. Патроны прихватил Филипп, а Степан остался приглядывать за лошадью и больным Гаврилой.

— Что с ним? — прапорщик, наконец, заметил валяющегося в соломе солдата.

— Не может идти, ваше благородие. Рана загноилась, — ответил Георгий. — В перевязочный пункт нужно.

— Ясно. Тогда пусть остаётся. Потом разберёмся.

Батальон собирался долго, но, в конце концов, разбредшихся по дороге солдат удалось согнать в одно место, и подразделение стало протискиваться между очередями повозок туда, где гремел бой. Строй, которого и не было толком, окончательно развалился.

Сражение близилось, и сердце заколотилось чаще. Так тяжело было расставаться с мечтами о сытом отдыхе в уютных казармах и возвращаться к мыслям о неизбежности смерти. Ещё и ответственность появилась, она волоклась следом на верёвке небольшим стальным механизмом. Пулемёт мог решить исход битвы, и сейчас это грозное оружие было в руках Георгия.

Пальба гремела уже совсем близко. Среди ружейных щелчков постукивали пулемётные очереди. Обозники прятались за своими возами, кто-то постреливал наугад. Рота, так и не сумев выстроиться цепью, гурьбой полезла по сугробам в лес. В густом снегу, покрывшемся морозной коркой, вязли сапоги, но люди упорно шли вперёд за своими командирами.

Георгий и Филипп Башмаков сразу же отстали от тех, кому не требовалось волочить за собой лишние шестьдесят килограмм. Георгий торопился, постоянно запинался и едва не падал. Дыхание срывалось, ноги дрожали от напряжения. Но дьявольская машинка за спиной была слишком важна для успешной атаки, чтобы позволить себе опоздать.