— Эй, братцы, там кто-то есть? — послышался неподалёку голос Андрея.

— Тише ты, дурень! — цыкнул Филипп. — Хочешь, чтобы германы услышали? Иди сюда!

Солдат подобрался ближе, а вскоре и Еремей вынырнул из тьмы и пристроился рядом. На этом было решено поставить точку в ночном путешествии.

Закутав ноги тряпками и завернувшись в палатку, Георгий поспал ещё немного. Его опять начало знобить, температура тела ощутимо поднялась, однако ночь эту он пережил.

А едва тьма начала рассеиваться и среди предутренней серости показались очертания деревьев, отряд продолжил неуверенное движение сквозь бор. Из двенадцати человек осталось десять. Они не успели далеко разбрестись и быстро нашли друг друга на рассвете. Двое же пропали, но звать их никто не рискнул под боком у немцев. Подождали немного, поплутали среди сосен в поисках товарищей, да и пошли дальше.

Сколько времени минуло, никто не мог сказать, солнце уже выкарабкалось из-за горизонта, но в лесу до сих пор серел полумрак. В какой-то момент в чаще опять послышались голоса. Вначале все испугались, мол, на германцев наткнулись, но когда подошли ближе, поняли, что разговаривают свои. Голодные люди, почти обессилевшие после суточного перехода, обрели второе дыхание и быстро зашагали вперёд.

Щёлкнули пара винтовочных выстрелов, на позиции поднялась паника.

— Не стреляйте! — закричал Георгий, упав в снег. — Свои!

— Эй, кто такие? — раздался басовитый, командный окрик.

— Двести двенадцатый полк! Двести двенадцатый! Свои!

— Вы как здесь оказались?

— Заблудились! Не стреляйте!

— Ладно, выходи! Не стрелять! Это свои! — гаркнул бас.

Отряд из десятка еле волокущих ноги бойцов прошёл вперёд и увидел чёрные папахи, прячущиеся в лунки, нарытые на скорую руку среди корней сосен. Люди высовывали головы, а некоторые и вовсе поднимались, чтобы посмотреть, кто подошёл. Они казались призраками сумеречного леса — бледными, бестелесными, пустыми.

— Сюда! — махнул рукой человек в окопе, подзывая новоприбывших.

Это был бородатый прапорщик с одичалым, худым лицом. Число двести девять на погонах говорили о его принадлежности к соответствующему полку.

— Здравия желаю, ваше благородие, — слабым голосом проговорил младший унтер-офицер и слез в канавку.

— Как здесь оказались? — спросил надтреснутым, простуженным басом прапорщик.

— Наш батальон двигался к Махорце по лесу. Должно быть, заблудились, попали в засаду. Выжил мало кто, ваше благородие. Мы уже почти сутки без еды идём. Спали в лесу. Чуть на германские позиции не наткнулись ночью. Думали уж, сгинем. Но выбрались-таки с божьей помощью.

— В Махорце шли? Так мы сейчас под Махорце и стоим. Только вчера германов отсюда уфимцы выбили. Где вы шастали целые сутки?

— Не могу знать, ваше благородие. Нас вёл капитан по карте, он погиб… — унтер пошатнулся и рухнул в снег без сознания.

— Что с ним?

— Контузило его, ваше благородие, — Георгий слез в яму и приподнял унтера. — Граната рядом рванула. Да мы все с ног валимся. Сил нет никаких.

— Беда с вами… — озадаченно проговорил прапорщик. — Ладно, ступайте полковнику. Он разберётся, что с вами делать.

Георгий ощутил огромное облегчение. Страшная ночь осталась позади. Чудом удалось проскользнуть под боком у врага и выбраться к своим. А дальше… А что дальше? Отступление ведь не закончено. До Гродно ещё топать и топать. Возможно, скоро снова придётся вступить в бой. Но прапорщик сказал: Махорце взято. А если так, значит, путь свободен. В замёрзшей душе затеплился огонёк надежды.

Холодная ночь навалилась на Августовскую пущу. Кашляющие, шмыгающие носами солдаты в грязных шинелях жались к дрожащим костеркам, словно к последней надежде. Люди спали, завернувшись в палатки, рядом стояли винтовки в козлах, дневальные прохаживались взад-вперёд, подняв воротники, притопывали коченеющими ногами, подкладывали ветки в костры, чтобы не оставить бойцов на морозе без единственной защиты. И вековые сосны печально созерцали мечения человечков, загнанных сюда на погибель несчастливой судьбой.

Георгий лежал, завернувшись в палатку, и пытался уснуть на подстилке из еловых ветвей. Закутанные в тряпки ноги он протянул к огню, ступням стало тепло, но тело то и дело прошибал озноб: жар под вечер усилился. Живот, набитый ржаными сухарями, болел. Полевые кухни и продовольствие растерялись по пути в хаосе отступления, неприкосновенный запас съели, закончилась даже заварка, и солдатам оставалось согреваться разве что кипячёной водой.

Спавший рядом парень постоянно ворочался, время от времени кричал во сне и вскакивал. Георгий просыпался от этих звуков, и ему хотелось хорошенько треснуть бедолагу по лицу. Понимал, что человеку тяжело, возможно, у того начался ПТРС или что-нибудь в этом роде, но ничего не мог с собой поделать. Нервы настолько расшатались, что любая мелочь провоцировала жгучее желание воткнуть штык в очередного раздражающего придурка.

Но вот парень переставал стенать, ложился, и над лесом повисала дрожащая тишина, разбавленная сонной, болезненной вознёй. Георгий закрывал глаза, и дрёма утаскивала его в своё блаженное царство. Иногда в такие моменты перед мысленным взором рисовалось лицо заколотого германского кавалериста, а иногда мерещилось что-то странное в сумерках. Но Георгий уже не обращал внимания на игры своего разума. Он знал, что бояться призраков не нужно: они не стреляют, не убивают, а всего лишь следуют по пятам, словно бедные родственники, без всякой цели и смысла. Вокруг были вещи куда более опасные, чем бессловесные видения.

Если Георгий правильно подсчитал, и в голове ничего не спуталось, было уже шестое февраля. Чуть больше недели он находился в новом теле, а, казалось, прошла целая вечность. И единственное, чем он занимался всё это время — брёл от беды к беде, борясь каждую минуту с усталостью, холодом и голодом, болью, липкой грязью и колючим снегом.

Захватчики чёрной волной неутомимо ползли вперёд, вынуждая русскую армию отступать. Даже локальные победы, как, например, три дня назад под Махорце, не спасали ситуацию. Двадцатый корпус продолжал бегство. Колонна обозов, запрудившая единственное шоссе, в полной неразберихе продвигалась к Гродно.

Двести девятый полк, к которому присоединилась спасшаяся группа, покинул Махорце на следующий день и пошёл по большой дороге в толчее возов, лошадей и людей. Бесконечные зелёные двуколки катились на своих скрипучих деревянных колёсах, громыхая по выбоинам и лужам. Среди них сновали одинаковые шинели, сливающиеся в монотонную безликую массу.

Впрочем, попадались и гражданские лица: крестьяне, напуганные приближением вражеских войск, снимались с мест и бежали прочь, везя свои чахлые пожитки кто на телегах или санях, а кто и на собственном горбу. Женщины, старики, орущие дети, закутанные в тряпьё, вклинивались в военные обозы, мешаясь и приумножая хаос.

В тот же день четвёртый батальон, с которым шёл Георгий, обогнал длинную колонну пленных. Безоружные люди в германских шинелях серо-зелёных и серо-синих оттенков вместе со всеми месили слякоть. Грязные, осунувшиеся оборванцы с обречёнными, пустыми взглядами напоминали толпу бездомных и уже не казались столь грозными, как на поле боя. Это были такие же люди — обычные мужики, которых их государство оторвало от сохи или от станка и бросило в мясорубку ради высоких политических интересов.

Наверное, поэтому такие идеалисты, как Гаврила, считали, что германский народ с радостью прекратит войну и сбросит кайзера, увидев пример русской революции. Увы, подобное не работало на практике. Георгий и сам был бы не против, чтобы так случилось, ведь это решило бы многие проблемы, но мир жил по иным законам — законам гаубиц, штыков и пуль, ненависти и величия.

Даже ночью движение не прекращалось: так все торопились выйти из окружения. Люди валились от усталости, засыпали на ходу, некоторые отставали от своих подразделений и терялись в сутолоке, но большинство продолжали идти. Из еды были только сухари, найденные в обозах двести девятого полка, да и тех отсыпали не так уж много, и они быстро исчезали в бездонных солдатских желудках. Заканчивались и патроны.