— Подождёт пускай. Очень большая очередь на перевязку, — медсестра дошла до кучки из пары десятков отрезанных рук и ног и вытряхнула туда ещё две конечности. Сделала она это с таким будничным видом, словно выливала воду, а потом развернулась и быстро зашагала обратно.

— Постойте, не надо перевязывать. Я сам перевяжу. Только дайте какой-нибудь антисептик.

— Нет у нас медикаментов, простите.

— Тогда просто чистые бинты.

— Ладно, я поищу.

Георгий вслед с медсестрой забежал в дом. Комната, в которой он оказался, была забита ранеными. В нос ударил запах крови. Из соседнего помещения вынесли солдата с перевязанными культями обеих ног.

Получив чистый бинт, Георгий вернулся к Гавриле и заново перевязал тому ладонь, промыв водой из фляги. Парень чуть не выл от боли, когда отдирал старую тряпку, а рука его выглядела ужасно.

Вернулись к особняку, Георгий заметили знакомую физиономию и глазам не поверил. Здесь был унтер-офицер Губанов. Он тоже заметил своих подчинённых и направился им наперерез, хромая на правую ногу.

— Так-так-так, кого я вижу. Студенты вернулись. Что, струсили, удрали? — от пронзительного, злого взгляда Губанова хотелось спрятаться, но Георгия грубые слова задели за живое. После всего пережитого эта падла его ещё и в трусости обвиняет? Такое скотство за гранью добра и зла.

— Никак нет, господин старший унтер-офицер, — проговорил Георгий, глядя в глаза унтеру и едва сдерживая закипающую ярость. — Мы отступили по приказу поручик Анохина.

— И где он сам?

— Погиб во время сражения с германской кавалерией на дороге.

— Вот как. И кто с вами ещё был?

— Старший унтер-офицер Пятаков из четвёртого взвода и прапорщик Веселовский.

— А они где? Тоже погибли?

— Никак нет. Где Пятаков, не могу знать. Утром был здесь. А прапорщик — возле перевязочного пункта вместе с ранеными. Он зрение потерял. Сходите, посмотрите, если не верите.

— Будет надо, схожу. Ты мне тут не командуй, — грозно проговорил Губанов, почувствовав неуважительный тон. — Вам было велено патроны собрать. Собрали?

— Так точно. Набрали полные сумки. И достали пулемёт.

— Какой ещё пулемёт?

— Обычный, системы Максима. Вон он стоит, родимый.

Губанов обернулся и посмотрел на загруженную соломой подводу, на которой восседала стальная, зелёная туша, закреплённая на станке без щитка.

— Хм. Пулемёт — нужная вещь, — новость как будто немного успокоила унтер-офицер. — Лошадь есть?

— Под навесом стоит.

— А где патроны? Мы весь боекомплект расстреляли. Что вы там насобирали?

— Прошу за мной.

Пачки и обоймы до сих пор лежали в углу комнаты вместе с личными вещами солдат, охранять которые Пятаков оставил одного из бойцов.

— Мало будет. На всех не хватит, — Губанов взял пачку маузеровских патронов. — А это что? Германские зачем притащили?

— Потому что наших было мало. Если трофейные винтовки у кого есть, раздайте им, — сказал Георгий.

— Ты мне не умничай! А то по зубам получишь, — пригрозил Губанов. — Иди лошадь накорми. А ты… — он с недовольством посмотрел на Гаврилу. — Ты — тоже.

Выйдя на улицу, Гаврила процедил:

— Вот же свинья. Так и хочется ему в рыло дать. И чего его не убило?

— Говно не тонет, — ответил Георгий.

Напоив и покормив клячу, они сели под навесом рядом с лошадьми — здесь было теплее, чем на открытом пространстве — и продолжили уплетать яблоки. Опять пришли мысли об отступлении. Кто виноват в таком бедственном положении? Вряд ли солдаты. Те покорно кладут головы на поле боя, выполняя свой долг. Значит, кто-то наверху бездарно командует. Именно там корень всех бед. Накрыли досада и бессильная злоба. И так стало обидно, что кулаки сжались до трясучки в руках, а изо рта вырвалась тихая ругань.

— Ты чего? — спросил Гаврила.

— Ничего… Просто… не понимаю. Какого хрена? Какого хрена кладут столько народу, а мы всё равно отступаем? Там же… там же тысячи людей гибнут! И всё без толку. Не понимаю…

— А что тут понимать? Говорю же тебе, отсталые мы, как и генералы наши.

Георгий закрыл глаза. Эмоции отступили, навалился сон.

Вековые сосны подступали к дороге с обеих сторон, в их тени притаились редкие лиственные деревья, дрожащие на холоде голыми ветками, а обозы и колонны солдат текли сквозь лесной массив сплошным серо-коричневым потоком.

Возы всех мастей запрудили широкую дорогу, ставшую для отступающих последним спасительным коридором. Они медленно двигались в несколько рядов, перемешавшись меж собой в беспорядочном бегстве, и никто уже не смог бы разобрать, где какой полк и дивизия.

Среди зелёных военных повозок тащились телеги и сани с ранеными, дрожащими от холода, стонущими, опутанными бинтами и накрытыми старыми одеялами, половиками и прочей ветошью, какая нашлась в деревнях. Попадались в этой сумятице и крестьяне, напуганные приближением германцев и покинувшие свои жилища. Бредущие вместе с армией старики, женщины, ревущие дети дополняли картину хаоса. Кто-то вёз свой скарб на подводах, кто-то — на небольших тележках, а иные — на собственном горбу.

Люди постоянно останавливался, разводил костры среди леса, где снега было навалено по колено, там же дремали брошенные возы, которые кто-то посчитал не слишком важными в сложившихся обстоятельствах, а остальные продолжали свой безнадёжный путь прочь от Сувалок, куда уже заходили германцы.

Среди обозной прислуги разлетелась новость, что враг пытается окружить армию, готовит котёл, и это походило на правду. Ещё вчера Георгий узнал, что штаб пятьдесят третьего корпуса пытался отойти на восток, к городку Сейны, но потом вернулся, поскольку германцы перерезали путь и обстреляли обозы. Поэтому сегодня армия двинулась по другой дороге: на юго-восток к Гродненской крепости.

Вчера Георгию удалось вздремнуть от силы пару часов, а потом мытарства возобновились. Вечером унтеры Пятаков и Губанов отвели свои отряды к месту дислокации штаба пятьдесят третьей дивизии, где соединились с остатками третьего и четвёртого батальонов своего полка, сильно потрёпанных во время боёв у Марьянки. Уцелевшие в бою солдаты утверждали, что атаку германцев удалось-таки отбить, но цена была слишком высока.

Разрозненные группы командование свело на скорую руку в один батальон, в котором едва ли набиралось человек пятьсот.

Вечером начался обстрел города, в жилой застройке стали рваться тяжёлые снаряды, и ближе к полуночи батальон выдвинулся в путь вместе с обозами других полков и штабом. Перед отправкой солдатам дали горячую пищу, чему те несказанно обрадовались, и в измученных душах зажёгся огонёк надежды.

Подразделения с трудом вклинились в бесконечную череду обозов, прущих по главной дороге, и сразу потеряли друг друга из виду. Теперь разрозненные, плохо организованные группы солдат плелись среди возов, создавая ещё больше неразберихи. А позади краснело зарево пожаров под громовые раскаты войны, второй раз за год накрывшей этот небольшой, тихий городок.

Сводным батальоном командовал капитан Голиков. Тот не носил усов, имел довольно приятное, чуть вытянутое лицо, но при этом отличался нервозностью, говорил отрывисто, грубо, постоянно на кого-то рычал, как бешенная собака. Георгий по своему обыкновению попытался у него разузнать ситуацию, но был послан.

Между тем отряд Пятакова стал ещё меньше. Гаврила ограничился одними разговорами про дезертирство, а вот четверо бойцов, посланных в город, удрали без лишних раздумий, едва оказались предоставлены самим себе, и осталось всего семь человек, включая унтер-офицера. К счастью, Степан и Филипп Башмаков не сбежали, поэтому состав пулемётного расчёта не изменился.

Ночью миновали какую-то деревеньку. Сделали остановку возле скованного льдом озера, где набрали воды в прорубях. Видели напуганных крестьян, уходящих из своих изб с жалкими пожитками. Утро же встретили в сосновом лесу. Температура опустилась ниже нуля, но этого оказалось мало, чтобы истоптанная тысячами ног и копыт дорога замёрзла. Снег превратился в коричневую кашу и продолжал таять, как таяли батальоны и полки в ходе поспешного отступления.