Магазин опустел, и в который раз Георгий принялся в спешке вставлять новую обойму, тратя драгоценные секунды. Рядом забили фонтанчики земли. Пули попадали в насыпь и свистели над головой. А когда трёхлинейка была готова к бою, из воронки впереди вылез солдат в синевато-серой шинели. Выстрел. Германец вскрикнул, схватился за руку и свалился обратно. Слева и справа от него упали ещё двое. На такой дистанции пули попадали в цель гораздо чаще.

И строй опять не выдержал, кто-то окончательно залёг, кто-то побежал назад. Было сложно поверить, но это случилось: противник не сумел дойти до окопа и отступил, хотя был так близко! Так близко летали свинцовые мухи.

Петька не участвовал в отражении атаки. Он лежал, скрючившись, скованный страхом, а когда бой закончился, долго сидел с самокруткой в зубах и смотрел в одну точку, потирая синяк на своей рябой физиономии. Хотелось либо наорать на него, либо побить. Ощущение, когда вынужден в одиночку отбиваться от толпы, когда не чувствуешь рядом плеча товарища — не из приятных. Но Георгий сдержался, ни слова не сказал.

Гаврила же был в ярости:

— Что замер, дубина⁈ Германец идёт — надо стрелять, а не сидеть сиднем. Эй, ты меня слышишь, приятель?

Петька посмотрел на Гаврилу непонимающим взглядом и опять уставился в одну точку. С ним было бесполезно говорить.

— Оставь его, — сказал Георгий.

— А что он? Испугался, что ли? А кто не испугался? Все испугались. А германец то прёт. Подошёл почти вот… шагов сто оставалось, — Гаврила был взвинчен.

Гаврила же был в ярости:

— Что замер, дубина⁈ Германец идёт — надо стрелять, а не сидеть сиднем. Эй, ты меня слышишь, приятель?

Петька посмотрел на Гаврилу непонимающим взглядом и опять уставился в одну точку. С ним было бесполезно говорить.

— Оставь его, — сказал Георгий.

— А что он? Испугался, что ли? А кто не испугался? Все испугались. А германец то прёт. Подошёл почти вот… шагов сто оставалось, — Гаврила был взвинчен.

Но в какой-то момент у Петьки словно что-то щёлкнуло в голове, он понял, что произошло, и устыдился.

— Да не струсил я, братцы, богом клянусь, — оправдывался Петька. — В голове помутилось. Не знаю, что на меня нашло, словно пелена какая. Если б германа надо было бить, я бы с радостью в атаку пошёл, а тут сидишь, и не знаешь, когда тебя пришибёт.

— Тяжко это, под артиллерией сидеть, — сочувственно рассудил дядя Ваня. — У кого угодно разум помутится.

— Это точно. Тяжело, — согласился Георгий.

— Да-да, в бой идти проще, когда враг вот он, перед тобой, — продолжал рассуждать повеселевший Петька, поняв, что никто его ни в чём не винит. — А так сидишь и не понимаешь ничего. И думаешь, оттуда или отсюда прилетит. Такая в башке ерунда начинает творится, что сам не свой делаешься.

— А тебе-то кто губу расквасил? — обратился Гаврила к Георгию. — Вроде бы в атаку мы не ходили, с германцами не дрались.

— Губанов, кто же ещё. Козлина. Вначале пошёл Петьку бить, а я ему сказал, чтобы прекратил. Тогда он мне в зубы кулаком ткнул, — у Георгия руки чесались зубы уроду повыбивать. Было досадно терпеть побои и окрики без возможности ответить.

— Вот же скот…

— Согласен.

— Вы, ребят, потише такие разговоры ведите, — предостерёг дядя Ваня.

— Знаем, — махнул рукой Гаврила.

Тем временем над позициями повисли сумерки. Где-то в деревне продолжалась вялая перестрелка. Застрочил пулемёт — то ли свой, то ли немецкий — и опять наступила тишина, нарушаемая далёкой канонадой, карканьем ворон и опостылевшими стонами побитой немчуры.

Подошли носильщики, стали вытаскивать из окопа раненых, чтобы отнести на перевязочный пункт. С мёртвыми пришлось возиться самим. Георгий и Петька взяли Кошакова за ноги и поволокли, словно мешок, туда, куда было сказано. Посеревшее молодое лицо унтера застыло словно в напряжении, бледные губы крепко сжались, открытые глаза смотрели в небо. В лице зияли три маленьких круглых отверстия — в щеке, над глазом и чуть выше лба, шинель на плечах и груди, пробитая в нескольких местах, намокла от крови. Смерть настала быстро.

Дотащили. Возле перелеска уже лежал десяток мертвецов. У одного половина лица была словно порезана в клочья, у другого — разодрана шинель и шея. Снег вокруг заляпался кровью. Оставили Кошакова здесь. Его ранец кинули рядом. Петька снял папаху и перекрестился. Подошёл тощий молодой человек с мелкими усиками и потухшим взглядом. На погонах — по одной широкой поперечной полосе. Фельдфебель. Ему откозыряли.

— Ещё один… — фельдфебель устало посмотрел на Георгия и Петьку. — Свободны.

С ним был рядовой. Он полез в под шинель Кошакова, достал какую-то книжечку и передал фельдфебелю. «Душа солдата» — что-то вроде военного билета. У Георгия тоже такая имелась. Настанет день, и его холодный труп так же обыщут чьи-то равнодушные руки, заберут «душу» и отправят в архивы, где имя попадёт в списки павших и останется мелкой строчкой в каком-нибудь документе, который никто никогда не прочитает, кроме всяких исследователей для составления очередной безликой статистики.

Когда шли обратно, навстречу прошествовали четыре хмурых носильщика, тащащих стонущего мужика в перепачканной шинели.

Размышляя над тем, что задумало германское командование, Георгий пришёл к выводу, что оно пытается взять в лоб деревню. Но там солдаты засели в избах, и выбить их оттуда никак не получается. Поэтому обе атаки и провалились. Впрочем, причина могла быть проще: немцы на данном участке не имели больших сил.

От раздумий отвлёк ефрейтор Аминов. Он встречал Георгия в траншее, когда они с Петькой вернулись.

— Ты. Бери котелки и ступай за дежурным по роте, — указал ефрейтор на Георгия. — Принесёшь еду на всё отделение.

— Так я только что труп тащил.

— Руки снегом оботри.

От каждого взвода пошли по четыре солдата. Возглавлял процессию длинный, сутуловатый унтер-офицер из третьего взвода. Прошли перелесок. За ним среди деревьев притаилась походная кухня, к которой уже столпилась очередь солдат. Чуть дальше виднелась палатка перевязочного пункта.

Георгий, пока шёл, перекинулся парой слов с мужиками из других отделений, узнал, как обстановка, много ли потерь. Больше всего досталось третьему взводу, который окопался ближе к деревне. Шрапнель рвалась у них над головами солдат, покосило чуть ли не половину личного состава. В деревне же засела другая рота, и там всё было так, как Георгий и предполагал: бревенчатые срубы крестьянских изб стали надёжным укреплением для бойцов.

Пищу Георгий принёс затемно. Но не успело отделение поесть, как рядом выросла широкая фигура татарина Аминова.

— Степанов, сегодня в караул. Пойди сюда, покажу, где стоять должен.

Георгий даже не сомневался, что это распоряжение отдал Губанов. Унтер всё делал, чтобы ненавистного «вольнопёрого» со света сжить. Второй раз не давал спокойно поспать. Теперь всю ночь придётся провести на ногах, а завтра ещё какую-нибудь ерунду придумают. Стрельба и беготня так вымотали, что хоть сейчас падай в окоп и спи, пусть там сыро и холодно, но теперь было непонятно, когда получится вздремнуть.

В чёрное небо время от времени взмывали осветительные ракеты, то ближе, то дальше. Солдаты, скрючившись в тесном окопе, ворочались, храпели и кашляли, а ниже по склону, где днём под пулемётным огнём полегло немецкое подразделение, до сих пор стенали раненые, но уже не в таком количестве, как раньше. Некоторые отдали душу пустоте, их мучения закончились.

Георгий стоял, притопывая ногами, глядел во тьму и думал, каково это — вот так лежать на холоде, истекать кровью и медленно умирать. Возможно, скоро и ему предстояло испытать нечто подобное на собственной шкуре. Никто не знает, кому какая судьба и смерть уготованы.

А, может быть, всё произойдёт куда быстрее. Например, сейчас, в эту самую минуту в зарослях у ручья притаился снайпер, который уже взял в перекрестье прицела голову Георгия, пока тот торчит на всеобщем обозрении, спрятанный насыпью по грудь. Выстрел — и караульному конец. Он даже не поймёт, что случилось.