Степан забрался на облучок, Георгий и Гаврила расположились на сене рядом с оружием. Телега медленно поползла дальше, трясясь и переваливаясь на ухабах и скрипя несмазанными осями.

Гаврила довольно улыбался:

— Ну и голова же ты, Георгий. Сообразил. А то бы волочили по грязище эдакую тяжесть.

Георгий и сам был доволен своей выдумкой. Теперь не придётся топать по колдобинам и талому снегу. Промокшие, отёкшие ноги могли, наконец, отдохнуть. В довесок ещё и поясница заныла после неудачного поднимания тяжести.

Лошади вяло шлёпали копытами по лужам, впереди и сзади прыгали фонарики, подсвечивая дорогу в непроглядной тьме. Отступление продолжалось.

Но не успел Георгий с Гаврилой порадоваться тёплому месту на соломке, как телега застряла в очередной яме и так накренилась, что вся компания чуть не вывалилась. Пришлось спрыгивать и по щиколотку в воде толкать свой транспорт, пока тот не выбрался на более-менее ровный участок. Но и там измученная кляча еле тянула, поэтому Степан повёл её под уздцы, а остальные поплелись рядом. Потом всё-таки решили ехать, но по очереди, ибо идти было совсем невмоготу.

Грязи было столько, что Георгий вымазался весь с ног до головы. На привале он потёр себя снегом, умыл лицо, но ладони сильно мёрзли без перчаток, и нормально почиститься не получалось. Гаврила же продолжал мучиться с рукой. Он морщился каждый раз, когда за что-то брался. Боль скрывать уже не удавалось.

— Перевяжи хотя бы, — посоветовал Георгий.

— Да-да, знаю, хватит уже, — огрызнулся Гаврила. — Разберусь.

Он всё-таки последовал совету и перетянул ладонь найденной в рюкзаке тряпкой. И как будто даже забыл о царапине. Забыл и Георгий. Из-за дикой усталости думать ни о чём не хотелось.

Глубокой ночью медицинский обоз и сопровождающие его солдаты остановились возле речушки, напоили лошадей, набрали запасы воды. Степан сунул кляче солому и кинул небольшую горсть в ведро с водой, чтобы лошадь пила мелкими глотками и не простудилась. Парень был деревенским и хорошо знал, как обращаться с животными. Он сам всё делал, а Гаврила и Георгий помогали.

Долго задерживаться не стали. Быстро сделали все дела, и колонна потянулась дальше.

Особняк был набит солдатами. Люди спали прямо на полу, заполнив своими изнурёнными телами все комнаты на первом этаже. Офицеры ночевали на втором. Хозяева давно покинули эти края, перебравшись туда, где поспокойнее, и теперь господский дом, так удачно расположенный на окраине Сувалок почти у самой дороги, оказался в распоряжении солдат.

Голландские печки были растоплены, и их тепло растекалось по комнатам, наполненному тошнотворной вонью сохнущих портянок.

Георгий вместе с отрядом бойцов, возглавляемых слепым прапорщиком, и остатками сто пятнадцатого полка добрались сюда лишь под утро. Чудом нашлось свободное место: только что другое подразделение покинуло стены гостеприимного дома, и очередная партия солдат могла согреться и выспаться.

Но прежде чем провалиться в царствие Морфея, Георгий со спутниками распрягли и покормили лошадь. Теперь это была их обязанность. Обычно пулемёт обслуживал расчёт из восьми-десяти человек. Туда входили и возницы, и подносчики боеприпасов, и непосредственно стрелки с командиром, а сейчас управляться приходилось троим. Малочисленность расчёта была настолько очевидно, что даже унтер Пятаков внял просьбе дать ещё людей и выделил Филиппа Башмакова, который в стычке отделался ушибами, хотя его сбила лошадь на всём скаку.

Но после хозяйственных хлопот Георгий постелил на пол шинель и улёгся в тёплой комнате среди храпящих солдат. Отключился почти моментально. Голодный, промёрзший, с болью в спине и ломотой в суставах, он в последние часы ни о чём не думал, кроме сна. Хотел вспомнить жену, сына, родителей — тех, кто когда-то был ему дорог, но перед глазами стояла лишь усатая рожа германца, протыкаемого штыком. Образ это крепко отпечаталось в мозгу.

Прежде Георгию не приходилось убивать собственными руками, глядя врагу в глаза. Тот кавалерист стал первым. Но до чего же легко это далось! Никаких колебаний, никаких угрызений совести. И только усатая физиономия с недоумевающим взглядом постоянно появлялась перед мысленным взором, стоило зажмуриться.

Открыв глаза, Георгий снова обнаружил себя в тумане среди множества солдат, ждущих приказа идти в атаку. Тот прозвучал, словно гром с неба, и пронёсся многоголосием над рваной землёй. И тогда сотни серых шинелей вылезли из окопов и побежали вперёд с криками «Ура!» Вместе с ними шёл и Георгий, перебирая ватными ногами по сугробам и рытвинам.

Но вот туман рассеялся, и впереди показалась огромная бездна. Солдаты неровными рядами мчались к ней и падали цепь за цепью. Они словно не видели, куда идут. А Георгий видел, и он не хотел свалиться туда, но непреодолимая сила влекла его за собой, чтобы сбросить в бездонную яму, которая неумолимо приближалась с каждой минутой…

Он проснулся раньше, чем достиг края бездны. Вскочил и долго сидел на полу, обливаясь холодным потом и прокручивая в голове дурацкий, назойливый сон.

Побаливало горло, появились сопли, слегка знобило. Как бы организм ни сопротивлялся, но простуда оказалась сильнее. Замёрзшие, мокрые ноги, плохое питание, жуткая усталость подкосили его. Самочувствие ухудшалось, и ничего с этим сделать было невозможно. Даже отлежаться не получится, ведь скоро офицеры либо заставят куда-то идти, либо бросят в атаку.

Сквозь помутневшие, высокие окна пробивался тусклый свет слякотного, пасмурного утра. Он падал на перепачканные шинели, на бинты с засохшей, почерневшей кровью, на землистые, огрубелые лица. В полумраке большой комнаты на полу храпели, ворочались, кашляли солдаты. Один что-то бормотал во сне, его голос то становился громче, то почти затихал. Второй время от времени звал матушку.

Эти люди видели боль и смерть, прошли по грязи и снегу десятки, если не сотни вёрст, перенесли пытку артобстрелами, пулемётным и ружейным огнём. А ведь ещё совсем недавно они были обычными крестьянами, конторскими служащими, лавочниками, приказчиками, извозчиками. Они жили каждый своими заботами, мелкими невзгодами и радостями, и не ведали настоящего ужаса. А теперь на их головы обрушился молот войны, убивая и калеча всех без разбора.

Но те, кто спал сейчас в особняке, оказались наиболее везучими. Многих из них даже не ранило, а другие отделались мелкими царапинами, ссадинами, ушибами.

У стены стоял старинный шкаф с резными узорами и стеклянными дверцами, где когда-то хранился семейный фарфор или хрусталь, в углу тяжёлые напольные часы отстукивали секунды, качая маятником, а рядом висела большая старинная картина с сосновым лесом, обрамлённая пышной, позолоченной рамкой. По центру комнаты из стены выпирала высокая, до самого потолка печь, обложенная изразцовой плиткой. Остальную мебель вынесли и, вероятно, использовали в качестве топлива для печек и костров. На улице тоже разместились солдаты, и сквозь толстые стены в мир спящих проникали человеческие и лошадиные голоса.

Хотелось спать, но постоянно что-то мешало. То солдаты рядом шевелились и ворочались, то какой-то бедолага с воплем, что в него попали, вскочил, разбудив соседей, а те обложили его чёрной руганью, то вонь от сохнущих портянок вызывала рвотный рефлекс.

Георгий встал, обмотал ноги почти высохшими лоскутами шерстяной материи и сунул опостылевшие сапоги, накинул шинель на плечи и, поёжившись от озноба, вышел из комнаты.

Наверх вела лестница с резными перилами, устланная ковром, истоптанным грязными подошвами. На стене висело зеркало, и Георгий подошёл к нему. В отражении был паренёк с осунувшимся лицом, впалыми щеками и пустым, бесцветным взглядом. Над верхней губой и на бороде пробивалась молодая растительность. Однако черты узнавались легко. Физиономию эту в прошлой жизни приходилось видеть очень часто.

Точной копией Георгия местный Жора Степанов не был, по крайней мере, ростом паренёк не вышел. Но если бы он хорошо питался с младенчества, возможно, вымахал бы до привычных ста восьмидесяти трёх, а так — метр семьдесят пять максимум.