— Давай к дороге. Там какие-то резервы остались, денщики и прочие. Может, найдём кого, подскажут.

— Ты прав. До дороги не так уж далеко. Донесём.

— Вы же не бросите меня одного, братцы? — опять заскулил Петька.

— Нет, успокойся, — Георгий отстегнул от Петькиного ранца брезент и стал разворачивать.

— Пить, братцы, пить дайте. Рот пересох, мочи нет.

— Гаврила, дай ему.

— Ясное дело, — вздохнул Гаврила и стал откручивать крышку фляги. Ему как будто не очень хотелось возиться с раненым, но, видимо, совесть требовала, поэтому о побеге речь уже не шла.

Георгий расстелил брезент, насколько это было возможно на неровной поверхности и подсунул под Петьку. Теперь предстояло тащить его минимум версту в надежде, что на дороге встретится кто-нибудь, кто подскажет путь до перевязочного пункта.

В саду раздался треск сучьев. Георгий вздрогнул и замер, решив, что наступает германская пехота. Внутри всё сжалось: как же так, неужели их никто не остановил, не притормозил их продвижение? Но русская речь мгновенно развеяла опасения. Шли свои.

Георгий приподнял голову. Между деревьями, обходя воронки и трупы, брели люди — усталые, перебинтованные, грязные. Было их две дюжины, и ещё двух человек несли на полотнищах.

Впереди шагал офицер, голова которого под папахой была замотана окровавленной тряпкой. Георгий сразу же узнал в нём поручика Анохина. На плече его висела винтовка, хотя обычно офицеры имели при себе лишь револьвер и саблю. Следом шёл солдат, ведущий под руку ещё одного офицера — парня без шапки и в распахнутой шинели, верхняя половина лица которого закрывали бинты с красными пятнами на месте глаз. Кроме того, у двоих были перевязаны руки: у одного — плечо, у другого — левая кисть. Замыкали шествие два бойца, тянущих за собой пулемёт Максим на маленьком колёсном станке.

В саду тем временем заговорили винтовки — редко, неуверенно, пугливо. Артиллерия не всех превратила в фарш. Кто-то ещё оборонялся, но осталось их очень мало.

— Мы здесь! — крикнул Георгий. — У нас раненый!

Компания приблизилась к воронке.

— Сколько вас? — голос поручика Анохина оставался столь же твёрдым и невозмутимым, как и раньше, хотя ситуация совсем не располагала к душевному спокойствию.

— Трое. Один ранен в спину. Он не может ходить.

— Так, — поручик заглянул в яму, кивнул и обернулся к своим. — Башмаков и… вот ты, помогайте нести раненого. Только быстрее. Германец нам на пятки наступает.

Георгий, Гаврила и два солдата взяли за углы брезент с лежащим на нём Петькой, и группа двинулась дальше. Снова прошли мимо трупов и воронок, но теперь в обратную сторону — туда, где нет немцев, где не рвутся снаряды. Это было отступление, самое настоящее бегство. Сколько бы мяса ни бросило командование в котёл сражения, но сдержать превосходящие силы противника не получалось. Артиллерия перемалывала всех.

— Вы как здесь оказались, бойцы? — спросил поручик.

— Нас отправили собирать патроны, — ответил Георгий. — Начался обстрел, Петра ранило. Мы его перевязали, хотели уже нести в медпункт, а тут — вы.

Поручик обернулся и пристально посмотрел на двух присоединившихся солдат:

— А я вас, между прочим, помню. Вы же в разведку со мной ходили. Ты… рядовой Степанов, верно?

Георгий удивился тому, что офицер не забыл его фамилию. Анохин выглядел адекватным человеком, а его спокойный голос внушал подчинённым уверенность. Возможно, он даже не откажется рассказать, как обстоят дела на фронте.

— Так точно, ваше благородие, рядовой Степанов, — подтвердил Георгий. — Разрешите спросить?

— Валяй.

— Вы не видели, что со вторым взводом случилось? Где все?

— Боюсь, не видел. Там всё перемешалось. Роту накрыло артиллерией, капитан перед смертью велел отводить выживших. Сейчас наша задача добраться до Марьянки, где размещён батальонный перевязочный пункт. А потом своим ходом выбираемся к Сувалкам. Там будем выстраивать оборону.

— То есть, мы отступаем?

— Можно и так сказать. Наш батальон разбит, нам придётся отойти и перегруппироваться.

Слова поручика звучали трагично и в то же время обнадёживающе. Отступление означало, что бой окончен, батальон уйдёт в тыл и несколько дней будет отдыхать и перегруппировываться. А потом… кто знает? Возможно, командование снова бросит солдат в самоубийственную атаку под германские пушки. Но это — потом.

Гибель целой роты не укладывалась в голове. Вот люди шли, о чём-то мечтали, на что-то надеялись, а теперь их нет. Два-три часа — и пара сотен человек стёрто вместе с их судьбами и чаяниями. А, возможно, и весь батальон постигла такая же судьба. Наверное, унтера Губанова тоже прибило снарядом или осколком, но Георгий не испытывал от этого ни большой радости, ни тем более печали. Помер и помер.

Мыслей в голове осталось не так уж много. Приходилось напрягать все силы, чтобы передвигать ноги по глубокому, мокрому снегу. Ранец и сухарная сумка сильно потяжелел благодаря напиханным туда патронам, а сверху давила германская винтовка. Да и Петька был нелёгким. Весил он килограмм шестьдесят, тащили его вчетвером, но руки всё равно отваливались.

А Петька, нет бы спокойно лежать, он постоянно вертелся и скулил: то звал маму, то бормотал что-то похожее на молитву, то умолял не бросать, хотя никто и не собирался, то просил пить или сообщал, как ему больно.

Другие двое тяжелораненых выглядели не лучше: у одного были перевязаны обе ноги, у второго — брюхо. Он тоже постоянно хотел пить, кряхтел и стонал.

Поначалу Георгий не обращал внимания на слепого офицера. Но потом всё-таки взглянул на него повнимательнее и узнал прапорщика Веселовского. Тот осунулся, сгорбился, а его бледные губы были плотно сжаты. Он уже не напоминал того бравого молодого офицера, жаждущего подвигов и славы, который вечно скакал впереди на коне.

Георгий оглянулся на яблоневый сад, где погибла рота. Там звучали редкие винтовочные выстрелы, и одинокий пулемёт тоскливо отстукивал короткие очереди. Но вскоре и он заткнулся. Больше никто не входил оттуда.

Взгляд притянула чёрная фигура, стоящая на краю сада, по спине пробежал холодок. Она походила на ту, что Георгий видел во время ночного дежурства. Он отвернулся, а когда посмотрел снова, там уже никого не было. «Ну вот, теперь я, кажется, схожу с ума», — проскочила досадливая мысль.

Впереди среди зарослей показались новые роты, марширующие со стороны дороги. Они по команде офицеров растянулись в длинные, разреженные цепи и полезли по снегу к саду, в котором отстреливались остатки сто пятнадцатого полка. Новоприбывшие молча прошли мимо отступающих. Георгий посмотрел вслед этим обречённым. Шеренги серых спин с вещмешками на плечах безропотно уходили в пустоту, откуда нет пути назад.

Отступающие пробирались среди редких деревьев и кустарника. Мокрый снег налипал на сапоги, делая их неподъёмными. А ноша с каждым шагом становилась всё тяжелее. Георгий терпел-терпел, да и выбросил немецкую винтовку. Стало полегче, но ненадолго.

Бормотание Петьки превратилось в бессвязный бред, а его лицо покрылось холодным потом. Постепенно он замолк и перестал шевелиться, нос заострился, глаза впали, кожа стала бледной, почти прозрачной. Парень уснул — уснул вечным сном.

— А малой всё, кажись, преставился, — заметил тощий, длинноносый солдат средних лет, державший один из задних концов полотнища.

— Что говоришь, Башмаков? — поручик обернулся.

— Преставился, вашбродь.

Анохин подошёл к Петьке, приложил пальцы к шее:

— Да, помер бедолага. Что ж, пусть Господь примет его душу. А нам дальше надо идти. Оставляем здесь.

— Вашбродь, похоронить бы. Нельзя же вот так просто…

— Мы не можем задерживаться, — объяснил спокойно поручик. — У нас есть другие раненый, и их нужно доставить на перевязочный пункт. Заверните его как следует и положите в стороне.

Никто не посмел спорить, и окровавленный серый свёрток с торчащими оттуда сапогами остался под деревом, Анохин забрал «душу солдата», и отряд двинулся дальше. Георгий не возражал. Наоборот, вздохнул с облегчением, когда поступил приказ. Не было никакого желания задерживаться из-за покойника, а тащить его невесть куда — тем более.