Отделение двигалось мимо широкой воронки. Деревья рядом с ней поломались, а вокруг бугрились кучки грязно-зелёного тряпья. Георгий обошёл солдата, с которого взрывом содрало шинель и портки. Тело перекрутило, левая рука отсутствовала, а от головы осталась только нижняя половина со спутанной бородкой, верхнюю же срезало начисто. Нелепая, некрасивая смерть. Она всегда выглядела отвратительно, но иногда — особенно мерзко. А чуть дальше среди красного снега лежала нога в сапоге. Петьку стошнило, прямо на ходу.

— Вот же падаль, шинель испачкал, — досадовал он.

Яблоневый сад был так же побит и покалечен, как и люди, оставшиеся на подступах к нему. Многие деревца поломало, а некоторые и вовсе вырвало с корнем. В воздухе висела дымка, а нос щекотала вонь тротила. Взрывы раздавались совсем близко. Почва под ногами дрожала. Недалеко вздыбило землю, и бойцы инстинктивно пригнулись, сжались. У Георгия внутри тоже что-то ёкнуло. Вражеская артиллерия стелила слишком плотно. Она уже перепахала весь сад и поле перед ним. И сюда зачем-то гнали людей.

Навстречу шли четыре бойца, тащили на носилках раненого. У одного через плечо висела большая медицинская сумка. Следом за носильщиками ковыляли двое с перебинтованными руками, и один — с замотанным белой марлей лицом. Они прошли сквозь цепь. Жёлтые цифры на погонах говорили о принадлежности солдат к сто пятнадцатому полку.

— Эй, ребятки, что там происходит? — крикнул им кто-то из взвода.

— Пекло, — хрипло ответил санитар с сумкой. — Чёртово пекло.

— Рота, стой! — закричал капитан, и бойцы залегли.

Здесь, под деревьями, были люди. Рассеявшись среди израненных, покорёженных яблонь, они лежали или сидели в снегу и чего-то ждали, наверное, собственной смерти. А теперь и третий батальон оказался в этом кровавом саду, где не было ни окопа, ни лунке, чтобы укрыться от истошного огня вражеских батарей. Новое мясо, пригнанное на необорудованные позиции, ждала незавидная судьба.

Очередной взрыв раздался очень близко, и в воздухе зажужжали осколки, а с деревьев посыпались срубленные ветки.

Залёгший в первой цепи Губанов обернулся и крикнул:

— Степанов, Синяков, Колченогов! Там полно трупов. А нам нужны патроны. Шуруйте туда и соберите что есть.

— Изверг, — пробормотал себе под нос Петька, явно недовольный светлой идее унтера.

— Что ты там тявкнул, Синяков⁈

— Слушаюсь, господин старший унтер-офицер, — на этот раз слова Петьки прозвучали громко и отчётливо.

— Только быстро, пока в… — Губанова прервал близкий разрыв снаряда, — пока в атаку не пошли.

Гаврила, Георгий и Петька, словно приговорённые к некому ужасному наказанию, поплелись обратно, где на поле брани спали покойники. Там тоже рвались снаряды и гуляла смерть, но на открытой местности даже деревья не защищали. Самую грязную и бесславную работёнку унтер поручил своим «любимчикам».

— Ирод, шельма, — ругался Петька, чуть не плача. — Да за что же мне такое? Это ж надо приказать покойников обирать!

— Да успокойся ты, — Георгия нытьё товарища откровенно злило. И так на душе паршиво, и в любой момент может смерть настигнуть, так ещё и этот олух постоянно причитает. Разболтанные нервы дребезжали сводящей с ума какофонией. — Патроны откуда брать прикажешь? Каптенармус сказал, что их нет, закончились. Чем воевать?

— Бог меня покарает за такое святотатство, что мёртвых обираю. Грешно это.

— Богу на тебя плевать. Как и на всех нас.

— Не богохульствуй, брат. Ты своими речами беду на нас накличешь.

— Не навлеку.

— Почему ты так уверен?

— Сам рассуди. Патроны чьи?

— Я не знаю.

— Как не знаешь? Они армии принадлежат, так?

— Ну так.

— Вот. Мы же не личные вещи берём, вроде денег или одежды. Так? И не для себя, а чтобы воевать, чтобы германца бить. Так? Ты же сам говорил, что германцы — нехристи. Значит, что?

— Э… Ну… значит, мы всё правильно делаем?

— Вот именно, Петька, вот именно!

— Слушай, а правда… Если подумать, ты прав. Что это я? Умный же ты, Жора. Во, я не сообразил!

Георгий улыбнулся. Сочинённые на ходу доводы сработали, и суеверный паренёк успокоился. Хотя на лице Петьки до сих пор читалось невообразимое страдание. Он постоянно вжимал голову в плечи, а руки тряслись. Сломался бедолага. Теперь от него в бою совсем мало пользы будет.

Добравшись до первого трупа, Георгий обшарил подсумки. Молодой, светловолосый паренёк, которому пробили грудную клетку широким немецким штыком, застыл на боку, а снег вокруг пропитался кровью. В подсумках лежали две последние обоймы, а в вещмешке ничего не нашлось, кроме личных вещей. Однако соблазн оказался слишком велик, и пара чистых портянок переместилась в ранец Георгия.

Рядом со свистом упал снаряд. Георгий плюхнулся в красный снег и пополз к следующему мертвецу. У того был пробит висок, а правый глаз вытек. Стараясь не смотреть на лицо трупа и перебарывая отвращение, Георгий полез в подсумки. Как оказалось, напрасно: перед смертью солдат израсходовал весь боекомплект. Зато у третьего сохранились аж четыре обоймы и запасная пачка патронов в вещмешке.

Переползая или перебегая от одного застывшего тела к другому, Георгий обыскивал подсумки, вещмешки, карманы. Он уже почти не думал о снарядах, падавших то ближе, то дальше, и лишь машинально пригибал голову, когда слышал очередной устрашающий свист. Самому себе удивлялся: как же мало потребовалось времени, чтобы привыкнуть летающей вокруг смерти. Усталость, как физическая, так и моральная, притупила чувства и древние инстинкты.

Снаряды всё чаще рвались в яблоневом саду, и оттуда доносились холодящие душу вопли людей, раздираемых взрывами и осколками. Слепой молот артиллерии со всей яростью обрушился на неподготовленные позиции, вколачивая в землю целые подразделения, стирая сотни человеческих судеб.

Георгий полз от трупа к трупу, и ранец постепенно тяжелели от обойм и пачек. Ожидал смерти в каждый миг, но, как ни странно, до сих пор оставался цел и невредим. Да и Гавриле с Петькой пока везло. Только вот патронов для трёхлинейки попадалось маловато. Зато у немцев подсумки были забиты. Георгий брал и такие, и такие, а заодно закинул себе за спину германскую винтовку, в то время как «мосинку» не выпускал из рук. Лишние килограммы совсем придавили к земле измождённое тело, и вскоре стало ясно, что пора возвращаться.

Он замахал рукой спутникам:

— Давайте сюда! Я всё!

Петька и Гаврила подбежали и залегли рядом.

— Надо возвращаться, — сказал он. — Я больше не утащу.

— Зачем германскую винтовку взял? — спросил Гаврила.

— К ним патронов больше. Германцев, кажется, лучше снабжают, чем нас.

— Я не хочу туда, — Петька лежал, весь сжавшись, впиваясь пальцами в винтовку и дико шарил глазами по сторонам.

— И я не хочу. Но патроны надо отнести.

— Послушай, Георгий, — проговорил серьёзно Гаврила. — Не знаю, как ты, а я думаю, Пётр прав. Германские пушки очень уж бодро работают. Если мы туда вернёмся, нас по кускам потом придётся собирать.

Словно в подтверждении этому неподалёку среди яблонь вздыбил землю очередной снаряд. Они рвались, не прекращая, но в поле падали гораздо реже, чем в сад. Немец, видимо, пристрелялся и теперь лупил точно по позициям, уничтожая обороняющиеся части.

Доводы Гаврилы заставили задуматься. Вернуться сейчас к своим стало бы самым настоящим самоубийством. Только какой был выбор? Либо идти туда, либо отлёживаться здесь. Но, если остаться, как потом смотреть в глаза сослуживцам, пережившим ад? Как оправдывать свою трусость?

Про бегство же он даже не думал. Всё равно помирать сегодня или завтра. Так не лучше ли это сделать достойно? Да и за что здесь ему цепляться? Ни дома, ни родни, ни друзей нет — лишь какие-то посторонние люди, о которых он знает из смутных воспоминаний прежнего Жоры Степанова, да непривычный мир с чуждыми порядками и нравами — мир, который на данном этапе истории катится в пропасть. Но тогда встаёт другой вопрос: за что и за кого умирать? Попытаться таким образом заслужить лучшую долю в следующей жизни? Знать бы, что это поможет…