В какой-то момент взрывы прекратились, и над траншеями повисла робкая, боязливая тишина. Солдаты с надеждой переглядывались: неужели всё закончилось? Но у Георгия было ощущение, что всё только начинается, ведь артподготовка обычно предвещает штурм. И он угадал.

Не успели люди успокоиться, как раздались крики:

— Германцы! Германцы идут! К оружию! Частый огонь!

Поднявшись, Георгий положил винтовку на земляной отвал и приготовился выполнять приказ. Из зарослей возле ручья вылезли мелкие серые фигуры. Первая линия, вторая, третья — они вылезали из-за деревьев и кустов и ломились вперёд. Разреженные цепи вражеской пехоты, протянувшись от края до края, шагали в атаку по полю, заплёванному коричневыми дырами ещё дымящихся воронок.

Шквал сухих винтовочных щелчков пронёсся над окопами, к ним присоединился пулемёт. Но германская пехота упрямо ползла вперёд под свинцовым градом, пробивая себе дорогу в снежных наносах.

Георгий прицелился в человеческую фигурку вдалеке, нажал спуск, передёрнул затвор, выстрелил ещё раз — бесполезно. На такой дистанции желательно с оптикой работать, а с открытым прицелом — только пули зря тратить. Надо ждать — ждать, когда расстояние сократится хотя бы в половину.

Пехота быстро приближалась, бежала с винтовками наперевес, стреляя на ходу, упрямо пёрла вперёд, грозя смести всё и всех на своём пути.

Уже стали различимы штыри на касках, когда пулемёт, наконец, пристрелялся. Левее, где работала адская машина системы Максим, наступающие очень быстро закончились. Но там, где залегло первое отделение, пулемётов не было. Некоторые фигурки падали, но другие, словно не замечая этого, продолжали идти. Винтовочный огонь оказался недостаточно плотным, чтобы остановить наступление.

Только сейчас Георгий отчётливо осознал тот факт, что эти мелкие серые фигурки скоро ворвутся в окоп и будут колоть и резать всех подряд. Их срочно требовалось остановить. Он принялся менять обойму. Та выскользнула из затянутых в перчатку руки. Поднял её, стал запихивать патроны. Процедура казалась непомерно долгой. Терялись драгоценные секунды, за которые враг преодолевал десятки метров. Наконец, удалось заполнить магазин. Пустая планка отправилась в карман. Ладонь машинально задвинула затвор, загоняя патрон в патронник.

Запели в воздухе пули, но Георгий даже внимания не обращал. Прицелился. Враг был близко. Победные крики на немецком отчётливо звучали в ушах. На мушке оказался усатый германец. Он бежал по снегу, то и дело спотыкаясь. Голова была втянута в плечи, руки с винтовкой вытянуты вперёд. О чём он сейчас думал? Такой же уставший, замёрзший, голодный он наверняка хотел жить. Вряд ли что-то ещё его волновало перед лицом смерти. А для этого ему требовалось добраться до окопа и воткнуть штык в Георгия или в любого другого солдата, который подвернётся под руку. И он сделает это, не раздумывая, чтобы не сдохнуть. У него не было выбора, как не было выбора и у Георгия.

Палец вдавил спуск, хлопнула винтовка. Германский солдат как шёл, так и бухнулся лицом в снег. Его не стало. Он не дошёл. Все его надежды канули в Лету. Зато Георгий пока был жив. Он передёрнул затвор и направил винтовку на следующего германца. На этот раз промахнулся.

Внезапно шинели одна за другой стали падать, и спустя минуту напротив первого отделения не осталось никого, а те, кто шагал левее, развернулись и бросились обратно к зарослям. В первые секунды Георгий не понял, что произошло. Случившееся могло показаться чудом. Но постукивание пулемёта очень быстро отрезвило. Он-то и выбил половину вражеской пехоты за считаные минуты, а оставшиеся не выдержали, поняли, что им здесь уготована погибель, и стали спасаться.

— Герман бежит! По зубам получил, шкура! Ура! — закричал Петька, и весь окоп подхватил его радостный клич.

Германская атака захлебнулась кровью. Да и выглядела она настоящим безумием. Сотни людей открыто полезли на пулемёт и полегли от нескольких очередей. Какой псих или маньяк ими управляет? Как можно так бездарно бросать солдат наступление?

В деревне по прежнему продолжалась стрельба, тараторили пулемёты наперебой. Но и там скоро наступила тишина. Георгия распирало изнутри ликование. Нервы дребезжали натянутыми струнами, и каждая эмоция звучала необычайно ярко и звонко.

Но разум-то понимал, что сражение ещё не окончено. Германцы не успокоятся. Возможно, это была всего лишь разведка боем, чтобы выявить пулемётные гнёзда, а потом стереть их с лица земли с помощью тяжёлых орудий. Возможно, нет. Так или иначе, скоро противник пригонит сюда подкрепление и продолжит давить. Да и с артиллерией на той стороне полный порядок. А своя молчит. Её нет. То ли в снегах завязла, то ли из-за какой-нибудь глупой ошибки командования её и вовсе забыли прислать, и это ещё сильно аукнется.

В снегу на склоне шевелились выжившие германцы, раненые стонали, а один солдат выкрикивал какие-то фразы. В его воплях было столько отчаяния и боли, что внутри всё сжималось. Но его товарищи вряд ли полезут под пули до захода солнца. Теперь эти несчастные обречены замерзать в сугробах долгие часы, пока не придёт подмога. Не все выживут. Но хуже было то, что их стенания предстоит слушать тем, кто сидит в окопе.

У Георгия внутри поднималось негодование, когда он думал, что и его однажды погонят в столь же бессмысленную, обречённую атаку на окопы противника. Такое ведь случится рано или поздно. Шестая и седьмая рота на фланге уже напоролась на пулемётный огонь. Сколько их там осталось? Об этом никто не говорил.

Сразу появились физические позывы. Почти пустой желудок сворачивало в узел — видимо, от волнения или от плохой воды во фляге. Нужду пришлось справлять здесь же в окопе. Сейчас вряд ли стоило высовываться. Отходы жизнедеятельности солдаты либо закапывали, либо выбрасывали лопаткой далеко вперёд. Каждый изгалялся, как умел, чтобы не возиться в собственных экскрементах. Вчера ещё можно было под куст сбегать, а сегодня, когда враг близко и когда в любой момент могло накрыть артиллерией, рисковать никто не хотел.

Пришёл унтер-офицер из соседнего взвода — дежурный по роте. Забрал солдата из отделения, который прихватил с собой несколько котелков. Все поняли, что близится обед, и огрубевшие мужицкие лица просветлели. Георгий тоже ощутил надежду. Как мало здесь надо для счастья. Только стоны раненых отравляли радость. Чужая боль не давала покоя. Хотелось заткнуть уши и не слышать её.

Остальные продолжали копать. Словно кроты, рылись в неподатливом грунте.

— Как же они надоели, шельмы. Всё стонут и стонут, — злился Петька. — Видит Бог, не прекратят, я сам пойду порешу их.

— Болтать-то ты горазд, — проворчал под нос Гаврила.

— А ты не веришь? Думаешь, я треплюсь? Вот пойду и сделаю. Я четырёх германов порешил, пока они пёрли, и других кончу. Мне их не жалко. Только бы перестали душу вытягивать своим плачем.

— Ты, в самом деле, поменьше языком мели, — мрачно произнёс бородатый солдат из отделения, чьё имя Георгий не помнил. — Брехать все умеют.

— Да тьфу на вас всех, — проворчал Петька, но бахвалиться перестал, умолк.

Менее чем через час солдаты вернулись с котелками, полными картофельного супа и ломтями хлеба. Осчастливленные таким подарком, бойцы устроились поудобнее на дне окопов и жадно застучали ложками. Если по двое из одного котелка. Георгий тоже навалился на суп вместе с дядей Ваней. У того до сих пор тряслись руки, но ни одной жалобы не прозвучало из его уст. Наоборот, он старался выглядеть спокойным и весёлым, отпустил пару шуток, а потом всё равно невольно погрустнел.

— Эх, а раненые-то всё воют и воют, — вздохнул он. — Что ж не заберут их никак.

— А куда они полезут под пули? — рассудил Георгий.

— Ну дык, попробовать можно. Подползти там, я не знаю. Что ж они, изверги какие, чтобы своих бросать на мучения?

— А то! — вставил слово Петька. — Нехристи же. Они небось и детей своих едят.

Георгий тихо рассмеялся.

— Что смешного-то? — Петька насупился. — Умный больно?