Он вытянул из чемодана здоровенный, с Соню ростом, тряпичный мешок, откуда за ноги выдернул деревянную куклу Буратино и поставил на пол. Буратино был с длинным острым носом, большими оттопыренными ушами, улыбкой от уха до уха и душисто пах стружкой.

– Как, мне? – не верила, искрясь, словно она из снега и на нее падал свет, Соня. – Как в сказке?

– Ну да, без одежды, правда, и без Золотого Ключика, но ты, я думаю, одежду сама ему сошьешь, а папа ключ золотой выкует. Так, кузнец?

– Ну ты вообще, Валька, ну вообще… – Папа с улыбкой мотал головой и взмахивал руками.

– И руки-ноги двигаются? – спрашивала Соня, гладя Буратино по деревянным плечам. Тот оказался всего лишь чуть-чуть ниже ее ростом.

– Ну конечно, принцесса. Полено живое было, когда я его стругал.

– Еще как сошью одежду, сошью!

Соня вместе с куклой, вся в солнечном инее, подскочила к бородачу, уткнулась в его дубленку и бороду, Валентин нагнулся, поцеловал девочку, обдав льдистыми снежинками.

– Ой, – сказала Соня, – а почему вы весь в снегу?

– Правда, Валя, там что, снег пошел?

– Ну вы, дети подземелья, на улицу, что ли, не выходите? Да там такой снегопадище! Я как с поезда сошел, он начал валить. В Новосибирске редкость. А у вас… На такси еле добрался, пробки, заносы.

Валентин наконец разулся, повесил дубленку, вымыл в ванной руки и вместе с папой вошел на кухню. Соня взяла Буратино под руку и не спеша отправилась с ним в свою комнату.

– Эх, Валя! Хорошо, что ты нас застал, мы ж могли уехать…

– Куда ты там мог уехать, не рассказывай сказки. Телефон небось выключил?

– Да нет, я так это… А-а, точно, выключил! Ну как ты, рассказывай.

– А что мне рассказывать? Давай ты. С Ирой… когда случилось?

– Да… сегодня сороковой день…

– Вот те раз. А мы ржем тут. Ну ладно, Ирка бы на нас не обиделась. Да она и сейчас не обижается, смотрит на нас. Так, сейчас посидим, помянем.

– Валь, я это, типа не пью…

– Уже? Да вижу я, как ты «типа». Ну и бардак у тебя! Давно прибирался? Не стыдно? Сонька же видит!

– Да знаю, дурак я… Сейчас в магазин…

– Какой магазин, сиди. У меня все с собой. Сейчас приберемся маленько, стол накроем. Веник у тебя где?

– Валь…

– А?

– Спасибо, что приехал. А то у меня тут крыша поехала…

– Вижу. Затормозим. Так, одевайся, мусор вынесешь. А я тут пока в наряд. Помнишь, как мы в казарме палочками кровати ровняли? У тебя еще лучше меня получалось, я даже завидовал.

– Валь, ну что ты несешь! Кстати, сколько я тебе за Буратино должен?

– Ты что, дурак? Тебе сразу по кумполу понадовать или после отбоя?

– Да шучу я, шучу… Э-э, а пить я точно не буду, не наливай.

– Будь спок, я за двоих. Ух! Так, Паш, ты почему еще здесь? Быстро бутылки собрал и пулей всю эту хрень на мусорку.

– Да иду уже, иду…

Буратино сидел в бело-солнечной Сониной комнате на диване. Он улыбался и смотрел куда-то далеко, может быть, даже за пределы Вселенной.

Соня сидела за своим школьным столом и кропотливо строчила на маминой швейной машинке. Она шила камзол, колпак, носки и панталоны для деревянного живого человечка. За окном медленно падал снег. Земля оттаяла, зазеленела и тихо вращалась в прозрачном космическом океане, словно круглая со всех сторон рыба, на которой жили люди. Было так тихо и хорошо на многие километры вокруг, что Соня услышала, как кто-то сказал:

– С Рождеством, люди-братья, все-все, кто меня слышит!

Соня услышала, но тут же забыла, как это часто случается во сне.

Она продолжала шить.

Всю жизнь Катя стремилась к покою и четкости.

Сначала в нестабильности были виноваты частые смены школ, потом папины начальники в армии, что вынуждали переезжать, затем ненавистный климат степи Байконура, где невидимо летали радиоактивные частицы от ракет.

Но страшней всех нарушала покой мама. Именно она всадником апокалипсиса прибегала в комнату и швыряла новости о переезде. Ей было не важно, что Кате опять придется составлять новый список друзей и выискивать, кто похож на старых и с кем безопасней дружить в новом классе. Мама истерила при каждом переезде и ненавидела достижения человечества, особенно космодром и его площадки. Запиралась на кухне, читала и курила, забывая о детях и муже.

Катя научилась быть последовательной и скрупулезной. Даже готовить научилась, чтобы кормить младшую сестру, когда мама в «творческом настроении».

В детстве цеплялась за зарубки в памяти, закапывала игрушки в песочнице у бабушки на даче под осень, чтобы на следующий год найти, откопать и убедиться в незыблемости хотя бы песочницы. Много читала, в книгах была нумерация и логичность. У Кати появилась привычка не выходить из дома без книжки. Причем любой книжки, главное, чтобы там не было стихов, они мешали и пугали, Пушкин еще ничего, а вот Маяковский казался пьяным дураком. Как и все в военном городке.

Годам к двенадцати Катя нырнула в детективы. Идеальная история, как из детства, когда дана песочница и стоит задача найти игрушки из прошлого лета. И решение находится всегда. Детективы не подводили и даже помогли Кате в пятнадцать лет разгадать настоящую загадку. Жизненную.

Среди старых бумаг Катя нашла мамину контрольную работу институтских времен. Маминой левой рукой было написано «Контрольная работа Трофимовой Лорины Геннадьевны». Все бы ничего, но фамилия у мамы не Трофимова. А девичья фамилия Шнурова. Никакой Трофимовой и быть не может.

На допросе с пристрастием мама не призналась, а поморщилась и, искренне рассматривая Катины брови, предложила версию: «А, это в институте ошиблись! Выброси, это не нужно».

«Мам, мне уже пятнадцать вообще-то», – хотелось сказать Кате, но она боялась хаоса вранья. Дети ведь всегда знают, когда родители врут, но детская доброта безгранично покрывает и вмещает эту ложь. В этот раз было важно, почему врет мама. И Катя Трифонова начала задавать вопросы.

«Так, мужей у мамы было двое или больше? И папа совсем не папа Кати, а чужой мужик, отчим? Это проверить можно. Почему фамилия другая, может, и правда, в институте ошиблись? Да нет, ерунда, это же мамин почерк. А свадебные фотографии? На них мама везде одна? Папа говорил, что он не получился. И на всех тридцати только мама или мама с гостями. А когда это могло случиться? Судя по дате контрольной, я уже родилась, значит, меня усыновили в детстве, по документам-то я Светлова, а не Трофимова. А сестра? Она мне сестра только наполовину, что ли? Или я совсем не родная и меня усыновили?» Катя покрутила мысль, что где-то могут быть ее настоящие родители, которые позаботятся получше, чем эти. Ей понравилось.

Как-то вечером папа третий раз заглянул в детскую, где жила Катя с Наташкой, младшей сестрой:

– Ну-ка, спать, быстро, уже час ночи! Катя, завтра в школу!

– А я не хочу спать и не лягу! Ты мне вообще не отец, чтобы указывать. Наташкой командуй!

Папа качнулся в проеме и странно, как в микрофон, сказал:

– Я, я, я твой отец. Сейчас же спать!

И закрыл дверь.

Катя не поняла, победила ли она папу в ссоре? И отец или не отец? Папа как будто нажал на паузу.

Через неделю пьяный папа принес Кате свадебные фотографии и познакомил с родным отцом. На фото рядом с мамой стоял симпатичный испуганный черно-белый парень с Катиными вытаращенными глазами.

– Кать, это Саша. Помнишь, ты сказала мне?.. Вот он и есть твой отец.

– Пап, да я все поняла, но ты меня вырастил и ты мой отец. Но спасибо. А почему у нас фамилии одинаковые?

– Да пришел я к твоей матери в гости, мы только начали встречаться, а ты кинулась на меня с криками «Папа!» и щенка игрушечного забрала, голубого, помнишь? Как-то через несколько лет и вопрос не встал, договорились удочерить. Но я тебя с ним познакомлю, он неплохой мужик.

А потом Катя вышла замуж и тщательно скрывала от семьи мужа наличие двух браков у мамы. Там ценилась патриархальность и отсутствие разведенных и курящих женщин в роду, поэтому мама не курила всю свадьбу, а Сашу представили маминым братом. Катя не понимала, зачем его вообще звать, ну видно же, как напрягается человек рядом с ней, зачем?