– Дедуш… ка Мороз! Это ты! Ты получил мое письмо? Получил?

Дед Мороз почему-то сначала молчал, потом откашлялся и поднял мальчишку на руки. Голос его слегка дрожал:

– Ну, здравствуй, Аркаша. Вот ты какой. Рад тебя видеть. Письмо я, конечно, получил.

Он сунул руку в карман и вынул тот самый конверт.

Мальчик притих и завороженно смотрел Деду Морозу прямо в глаза.

– Дедушко… Дедушка Мороз, а почему ты плачешь?

– Это не слезы, Аркаша, это снег тает. Снег.

Тут мать с отцом воскликнули хором:

– Проходите, пожалуйста, в комнату. Аркаша, приглашай Дедушку к столу.

– Идем к столу, – прошептал мальчик, – там елка. Я сам наряжал. И гирлянду клеил.

Дед Мороз сбросил туфли и во главе праздничной процессии вошел в комнату.

Все кружилось в голове Аркаши, как в тумане. К удивлению своему, он, ужасно волнуясь, но без единой запинки отчеканил стишок и едва сдерживался, чтобы не напомнить о подарке. Пока Дед Мороз задержался посреди комнаты с бокалом шампанского и поздравлял маму и папу, убежал в спальню, чтобы вытащить из шкафа ватного человечка – свою собственную первую поделку. У человечка, обернутого клочком красной ткани, были огромные глаза и роскошная борода. Точно такая, как у Деда Мороза. Мальчик вернулся и протянул игрушку гостю:

– Дедушка, это тебе.

Дед Мороз передал бокал отцу, присел на корточки, хитро подмигнул:

– Спасибо! И у меня есть для тебя подарок, малыш.

И, словно по волшебству, вытащил из кармана – прямо из кармана! – паровоз. Настоящий паровоз с колесами, трубой и машинистом внутри. Как и было написано в письме. Аркаша, затаив дыхание, без единого звука принял долгожданный подарок, бережно прижал к груди, еще раз взглянул на Деда Мороза и… расплакался. Вот прямо разревелся от всей души.

– Ну что ты, что ты! – Мама обняла его, прижала к себе. – Не плачь, хороший мой. Это же твой…

Всхлипывая, малыш едва промолвил:

– А Дедушко Мороз тоже плачет, вот и я…

Все трое смотрели на гостя. Из глаз Деда Мороза в его белые усы лились крупные-крупные слезы. Он тут же, явно смущаясь, неловко шмыгнул носом, прошептал:

– Светлого праздника, родные мои! – и поспешно направился к двери.

А мальчик кинулся за ним, обхватил колено и почти беззвучно произнес:

– Приходи еще. Приходи.

Как только щелкнул замок, перед Аркадием Петровичем опять возник придорожный сугроб, все такая же темная Шереметьевская трасса, а за спиной глухо заурчал автомобиль.

– Аркадий Петрович, пора.

– Да, да.

Он медленно-медленно отпустил гладкую ручку загадочного посоха, по-прежнему торчавшего в снегу, выбросил потухшую сигарету и сел в машину.

– Паша…

– Да, Аркадий Петрович.

– Поворачивай в город.

– Аркадий Петрович, но самолет через полчаса.

– Поворачивай, поворачивай.

Он достал телефон и набрал номер.

– Алло, мама. Это я. Прости, что раньше не позвонил. Посмотри, пожалуйста, мой ватный человечек… помнишь? Да-да, тот самый, с бородой. Он в серванте?

Прошла минута.

– Исчез куда-то? Хорошо. Люблю тебя. Ты не против, если я сейчас приеду? – Аркадий, точно зная, чему именно, улыбался во весь рот. – Чай? Да, конечно, с малиной будет в самый раз.

Снега намело много, очень много. Казалось, вся земля теперь стала до самого ядра снежной, а не земляной или каменной. И океаны замерзли. Белый шар медленно крутился в черном космосе, будто отколовшаяся громадная часть снежной бабы. Тихо мерцали звезды. Холодно. Но здесь, под пуховым одеялом, было тепло, как в норке.

Соня открыла глаза. За окном шелестел дождь, дрожала и постукивала неплотно закрытая форточка.

Папы опять не было рядом. Место на постели, где он обычно спал, уже остыло. С тех пор как мама уехала, Соня снова стала приходить рано утром в родительскую постель, хотя, когда была мама, ее отучили от этой привычки.

Соня вылезла из постели, сунула ноги в тапочки и, как была, в пижаме – уже коротковатой, она из нее выросла, – вышла из спальни.

Отец, как она и предполагала, сидел на кухне спиной к входу, курил и пил коньяк. Несколько пустых бутылок, выпитых папой за последние дни, стояли и лежали на полу. Папа всегда аккуратно в эти дни выносил мусор, подметал в кухне, мыл посуду. Но бутылки не убирал, словно хотел какого-то тяжелого, но нужного ему напоминания.

Соня села рядом с ним, лицом к окну.

– Какой Новый год странный, – сказала она, – дождь идет.

– Мокрый, со снегом, – отозвался отец.

Он тяжело, сипло дышал, его глаза и скулы припухли, лицо было нездорового, какого-то кирпично-серого цвета. Хотя папа был еще молод – ему не было и сорока.

– Папа, – сказала Соня, – а когда вы с мамой меня рожали восемь лет назад, тоже была такая погода?

– Нет. Тогда мела метель и все занесло снегом. Была очень снежная зима.

– Да, как во сне, – кивнула Соня.

Отец повернул к ней голову.

– В каком сне?

– В моем.

– А, понятно… Знаешь, мы с мамой тебя не рожали вместе, мама одна тебя родила.

– Ну, вы же оба мои родители. Значит, и рожали вместе.

– Хорошо, пусть так…

Отец чуть заметно, хрипло усмехнулся. Затем отвернулся, залпом допил оставшийся в рюмке коньяк и затушил сигарету в пепельнице.

У соседей включили музыку – что-то пела женщина, и гулко ударял динамик.

– Папа, – сказала Соня минуту спустя, – а мама же умерла, да?

– Да, – раздался его сиплый голос. – Я тебе об этом говорил.

– Нет.

– Нет? Ну прости, забыл…

Отец глянул на Соню, потом на висящий над столом календарь с фотографией венецианского карнавала, увидел там обведенную оранжевым фломастером цифру «6» и нарисованный рядом профиль Буратино. Тяжело вздохнув, он сжал виски ладонями, взъерошил волосы и опустил голову.

– Прости, дочка, прости… – сказал отец. – Я забыл, что у тебя сегодня день рождения. Я все на свете забыл. Прости! Я ужасный, страшный отец. Я…

Соня положила руку ему на колено.

– Ты не ужасный, папа. Ты просто такой папа. Ты же один на свете. Никто не виноват, что ты такой. Подумаешь – родилась! Ну и что?!

– Как – что?.. Я обещал тебе… – мотал головой отец, – год назад, я помню… обещал деревянного настоящего Буратино на день рождения, чтобы у него двигались руки и ноги. Как в сказке. Думаешь, я не помню? У меня друг детства, Валя, деревянные игрушки делает, и я, и он обещал… Как же все далеко! Как Ира далеко… Боже, как же все стало далеко.

– Папа… – Соня обняла его руку и прижалась к ней. – Ты не обращай, пожалуйста, на меня внимания. Представь, что меня здесь нет. А если я буду нужна, я тут же появлюсь. Хорошо?

– Да, хорошо… – отвернувшись, он вытер выступившие слезы, сглотнул и вновь повернулся к дочери. – Только ты, Соня, не исчезай так уж надолго. Ладно?

– Ладно.

– С днем рождения тебя, родная.

– Спасибо, папа.

– Сейчас я немного приду в себя, схожу в магазин и куплю что-нибудь… подарок там…

– Подожди, папа. Посиди просто так.

– Да, просто так. Хорошо.

Он замер на стуле в не очень удобной для себя позе, ощущая тепло прильнувшей к нему дочери. Ее волосы были такими же густыми и золотистыми как у Иры, и так же кучерявились. Соня была внешне копия мамы, но внутренне она была все же ближе к нему. «Твоя дочка, твоя!» – нередко со смехом говорила Ира, откидывая назад свои золотистые кудри. С Ирой было сложно. Последний год они почти не жили вместе. То она уезжала к своей матери или в другую квартиру и забирала к себе Соню, то дочь оставалась с ним. Чаще – с ним. А когда у Иры вдруг определили саркому и она сгорела в две недели, Павел забрал дочь и сказал, что мама уехала в длительную командировку по работе. Он и не врал почти. Ира же часто моталась по командировкам. Кажется, там и подцепила этого, с которым… Впрочем, скорее всего, ему просто хотелось, чтобы все обстояло именно так: она ему изменила, ушла… потом умерла.