– Только не прогоняйте меня, Илья Валентинович, у меня горе, – взмолилась Лина вместо того, чтобы просто поздороваться.

– Ну, заходи, дитя.

Хозяин посторонился, пропуская Лину в прихожую вместе с кусочком голубого подъездного сумрака.

– Я на консультацию и… и за помощью. Сказали, что только вы можете помочь моему горю. – Она полезла в карман за телефоном.

– Дитя, у меня самого горе, – вздохнул хозяин, – пропала собака – Филя, Филька, Филимонище, единственное родное существо. – Он сгорбился и поковылял вглубь квартиры, приглашая гостью за собой.

– Как так? Что значит пропала?

– Я зашел в магазин, привязал к крыльцу, выхожу – нет. Каждый день он меня дожидался… кто-то отвязал, значит.

Лина уже цапнула неравнодушным девчачьим глазом фотку на письменном столе: Илья Валентинович обнимал добродушного лабрадора и счастливо смеялся. Оказывается, улыбка делала его моложе. Или это счастье?

– Вот такую вещь требуется найти… – начала она, поднося телефон с фотографией к самому его носу.

– Это редкая, интересная вещь, их еще до революции выпускала парцелиновая фабрика, – взгляд заядлого антиквара чуть-чуть потеплел, – такую днем с огнем не сыскать. Я повспоминаю своих знакомых, но даже если у кого есть, то тебе, дитя, не продаст.

– Я сумею уговорить, вы только подскажите, к кому обратиться. – Ее глазенки выпрыгивали из-под шапки и горели жалобными свечечками.

– Я целый день по приютам собачьим ездил, устал, ноги еле передвигаю. Не могу сейчас рыться в записях. Дитя, давай увидимся после Нового года.

– Простите меня, но моя беда… тоже…

Лина сквозь слезы поведала про императорскую чашку, про бабушку, про семейную историю, хранившуюся в этой посудине незримым чародейским зельем.

– Ладно, дитя, повспоминаю, но не сегодня. Я страшно устал и расстроен. – Он всем видом демонстрировал, что визит завершен.

Лина вышла на улицу. Кобальтовые сумерки в цвет разбитой чашки замигали задорными гирляндами, будто царь-птица распустила хвост и плескала волшебством в темноту. Ноги не шли домой, как ни заставляла, в голове прочно поселился пропавший Филька. Потерять единственную родную душу, да еще и на Новый год! Как же коротать самую важную ночь в одиночестве? Кого обнимать? Кому шептать на ухо заветные желания? Еще есть пара часов, она может проверить: вдруг да выгорит?!

Лина прыгнула в метро и покатила в ближайший собачий приют. Конечно, никакого лабрадора там не видели: Новый год на носу, у всех на уме только закуски и десерты. Неудачница побродила вдоль вольеров, потрепала за ухом каких-то беспородных милах, оставила сторожу приметы пропавшего Фили и опять нырнула в густой поток шуршащих пакетов.

Ноги отчаянно промокли, сырой питерский сквозняк пробрался в рукава и расшалился, грозил покусать за локти, плечи, сожрать всю целиком. В следующем приюте ее снова постигло разочарование. А чего ждать? Ведь Илья Валентинович сказал, что уже объездил их днем. Сумерки превратились в полноценный вечер, с обязательными «Джингл белс» и подвыпившими ухарями. Точно пора домой. Она вышла на «Гостином дворе», чтобы в последний раз заглянуть в витрины антикварок. На крыльце снова мялся давешний Дед Мороз в синем тулупе, но уже без посоха. У его ног напуганной поземкой суетился лабрадор.

– Это ваш? – Лина не верила в чудеса, но ведь нынче не простой вечер, а канун самого волшебного праздника.

– Нет, – он внимательно заглянул под ее кудряшки, – приблудился.

Шальная надежда прострелила черепушку, аж в ушах зазвенело.

– Можно мне его забрать?

– Бери, конечно. – Дед Мороз обрадовался, полез в пустой мешок. – А вот тебе, девочка, и… – Он разочарованно развел руками.

– Не надо ничего, я уже большая, – великодушно отмахнулась Лина.

Она взяла лабрадора за ошейник и испугалась. А вдруг это не тот? На Новый год, конечно, чудеса случаются, но сегодня у нее явно невезучий день.

Илья Валентинович снова долго не открывал, наверное, заснул. В конце концов дверь медленно отворилась, но Лина уже поняла по Филиному поведению, что не ошиблась. Едва завидев серый дом-буханку, пес начал счастливо повизгивать, в подъезде нетерпеливо перепрыгивал через ступеньки и с ликованием кружился вокруг своей спасительницы, как будто водил хоровод. Ладно, хоть одно доброе дело ей зачтется, не так жутко будет перед бабой Васей ответ держать.

– А я тебе адресок нашел, – сказал Илья Валентинович, отбиваясь от бурных ласк любимца. – Вот, Марк Саныч, мой добрый приятель. У него есть такая же чашка, только, боюсь, не уступит. С ней связана какая-то любовная история, так что особливо не мечтай.

– Поняла-поняла, буду ползать на коленях, пока не уломаю!

Она схватила адрес и помчалась вниз по лестнице под доброжелательный лай и брошенное вдогонку: «Я ему позвоню, предупрежу».

Нежданно-негаданно небеса расщедрились на снег. Праздничные фонари снисходительно позволяли снежинкам кружиться в неоновых шатрах: мол, ладно, сегодня праздник, сегодня всем можно помечтать. Лина залюбовалась, ее мысли плясали в снежной кадрили, не желали угомониться. Домой или все-таки к Марку Санычу? Ма и ба обрывали телефон, надо домой. Но ведь сегодня самый подходящий вечер для чудес, теперь Лина точно это знала.

К Марку Санычу она нагрянула запорошенная и разрумянившаяся. Он открыл сразу, наверное, ждал гостей. Синяя кофта с замшевыми плечами и большим накладным карманом на груди не скрывала военную выправку, наоборот, подчеркивала. Седые усики и тонкий профиль с маленькой аристократичной горбинкой на сухом носу придавали ему сходство с белым офицером из старых советских фильмов про революцию. Он распахнул дверь. Лина без страха вступила в светлую прихожую, состроила жалобную мину. Глубоко посаженные серые глаза пару секунд внимательно оглядывали непрошеную гостью, потом хозяин квартиры изменился в лице, схватился за сердце и прошептал ее имя:

– Василина? Какими судьбами ты такая… опять?.. Или я уже умер?

– Нет, вы не умерли. Я насчет чашки, императорской…

А дома перед осиротевшим сервантом нервничала баба Вася, подправляя блюда с румяной уткой и непременным оливье. Уже пора за стол садиться, а внучка пропала. Времена неспокойные, нечего малой шебуршить по темнякам под Новый год. Она, разумеется, сразу заметила пустующее место, где почти сорок лет стояла заветная чашка кобальтового фарфора. Это была когда-то пара. Василина с детства мечтала, что из этих чашек всю жизнь будет распивать чаи со своей любовью – единственной, еще со школьной скамьи. Друг напротив друга каждый вечер до самой старости. Это он подарил ей чайную пару на шестнадцатилетие в придачу к своему сердцу. Ничего красивее босоногая челябинская девчонка до этого не видела. И когда он поехал поступать в военное училище, она положила ему одну чашку, заботливо завернула в домовязаный свитер. Так и положено, чтобы одна – ей, а другая – ему.

Потом были тысячи шпал, гудящие дымные поезда, редкие встречи и долгие разлуки. Она навещала его в Ульяновске, он приезжал на каникулы домой, каждую встречу они все подробнее и подробнее мечтали о свадьбе, составляли списки гостей, выбирали угощенья. А потом пришла его мать, залитая слезами, неверно стоящая на ногах, как подтаявшее в жару мороженое – влажное и грозящее опрокинуться навзничь, на грязный асфальт, забрызгать ни в чем не повинных прохожих своим горем. Она все повторяла, как заклятье, страшное слово «Афганистан». Больше Василина его не видела. Школьная любовь пропала, осталась только императорская чашка и Линина мама, родившаяся через восемь месяцев после самых сладких каникул молодого курсанта.

Сначала Вася искала его, писала, плакала, потом боль затерлась, спряталась в хлопотах, осталась только нарядная кобальтовая чашка с райской птицей, обещающей счастье, но, наверное, не в этой жизни. Переехала в Питер вслед за дочей, притащила с собой сервант и чашку. Да, жалко фарфоровой памяти – сокровища всей жизни, но сейчас бабушку больше тревожило отсутствие внучки-егозы.