— Почему же вы не осуществили это, Сергей Сергеевич? Ведь броня у БТ действительно слабовата, — сказал Михаил Ильич, вспоминая фотоснимки, которые видел у наркома.

— А Кристи? Ведь тогда уже ничего не осталось бы от проекта Кристи. Двойной движитель — гвоздь проекта. Да и наши танкисты — я имею в виду высоких начальников — почти все, знаешь ли, бывшие конники, лихие рубаки. Уж очень им нравилось, что танк в бою — на гусеницах, а вырвался к хорошим дорогам — снимай гусеницы, как калоши, и — вперёд на колёсах, с ветерком. Увлекала идея стремительных маршей по хорошим дорогам, прыжки через реки и овраги без мостов и прочий, в сущности, вздор.

— Почему же вы не боролись, Сергей Сергеевич? Это принципиальный вопрос. А в принципиальных вопросах уступать нельзя.

— Пытался, Миша. Немало бумажных копий было сломано. А меня взяли да и отправили к вам в Ленинград под благовидным предлогом. Вот как было дело… А теперь вот лежу и думаю: понаделали этих бетушек тысячи. И ведь с большим напряжением сил народных. А пригодятся ли они? Разразится, не дай бог, большая, тяжёлая война. Быстры эти БТ — да, но броня-то, что называется, фанерная. Начнут они гореть, как свечи. А кто виноват? Не в последнюю очередь и некий Болховитин, который оказался плохим главным конструктором.

«Сказать ему про Испанию?» — подумал Кошкин, но тут же отказался от этой мысли. Ему хотелось, наоборот, как-то подбодрить больного, старого человека, но подходящих слов не находилось.

— Не помню, кто сказал: в жизни не так уж много побеждённых, гораздо больше таких, которые не пытались бороться, — говорил Болховитин, глядя в глаза Михаилу Ильичу. — Я бы добавил: или не способны умело вести борьбу. Я боролся плохо и потерпел поражение. Но ты крепкий мужик, Миша. Крепкой нашей русской, крестьянской породы, И ум у тебя, от души говорю, — повидал я людей всяких и в этом разбираюсь, — ум у тебя крепкий, природный, я бы сказал, ломоносовский ум. Ты не пропадёшь, сдюжишь.

— Благодарю вас, Сергей Сергеевич, за добрые слова, а вам желаю выздоровления. Мне, пожалуй, пора.

— Подожди. Что-то ещё хотел тебе сказать, — заторопился Болховитин. — Да, вот… Знаешь, Миша, несчастье России в прошлом не в последнюю очередь было в том, что служили в ней чаще всего боярину, князю, губернатору, министру и, конечно, царю, а не благу Отечества. То есть, считалось и говорилось, что служат Отечеству, а, по сути, за чины и награды, не мудрствуя лукаво, служили и прислуживали власть имущим. До блага России почти никому дела не было. Считалось, что о нём неусыпно печётся царь. А помнишь стихи Тютчева о Николае Первом?

Какие строки, Миша, какие убийственные слова! Одна строка — «служил лишь суете своей» — и всё сказано о повелителе огромной империи, вершившем миллионами судеб и любившем повторять, что он служит «богу и России». Что же сказать о тех, кто «верой и правдой» служил этому лицемеру, этому актёру на троне. В истории остались Пушкин, Лермонтов, которые служили не ему, а России. К чему я это говорю? Служить надо делу, Миша, думать прежде всего о благе Родины — и это тебе мой единственный совет. Боюсь, что я плохо послужил России, когда имел такую возможность. Поэтому и не спокоен я, и мучаюсь, как видишь, даже в час, когда так необходима твёрдость душевная,

Простились по-хорошему, по-русски.

И потом, когда Михаил Ильич шёл на вокзал, когда сидел в поезде у вагонного окна, глядя в ночную беспредельную тьму, он долго ещё мысленно слышал глуховатый басок старого конструктора, и видел сухонькую старушку в тёмном платке, с сурово поджатыми губами, и думал о тяжком одиночестве человека, когда-то сильного и большого, незаурядного ума и таланта. В одном старый конструктор, безусловно, прав — превыше всего дело, которому служишь. И полнейшая ответственность за него, не только перед лицами и инстанциями, а по самому высокому счёту — перед страной и народом. В сущности — это ленинская постановка вопроса, и она бесспорна как аксиома.

Начал он с того, что в составе конструкторского бюро создал спецгруппу для проектирования нового танка. Это оказалось непростым делом. Несколько дней ушло на то, чтобы познакомиться с людьми, узнать, хотя бы приблизительно, кто есть кто. Помогал ему знакомиться с сотрудниками заместитель начальника КБ инженер Николай Овчаренко. Сам Овчаренко производил благоприятное впечатление: высокий, красивый украинец, держится с достоинством, сдержанно, одет подчёркнуто аккуратно — добротный серый костюм, белоснежная рубашка с галстуком, до блеска начищенные штиблеты. Но характеризовал конструкторов Овчаренко уклончиво, делая многозначительные паузы и как бы что-то недоговаривая. В конце концов Михаил Ильич прямо предложил ему составить список десяти, по его мнению, лучших конструкторов отдела — один-два человека от каждой группы. Овчаренко пришёл в замешательство, попросил время подумать, и на другой день представил список, в котором было всего три фамилии — Метелин, Аршинов, Васильев. На вопрос: «Почему только трое?» — Овчаренко молча пожал плечами с многозначительной миной на своём важном лице молодого английского лорда.

На Александра Метелина Михаил Ильич и сам уже обратил внимание. Он бросался в глаза костлявостью, наголо обритой головой и аскетически-бледным лицом с ввалившимися щеками. И на этом лице — необыкновенно живые, чёрные, словно горящие внутренним огнём, глаза человека не просто умного, а талантливого. Михаил Ильич не удивился, узнав, что Метелин, придя работать на завод чертёжником, быстро прошёл ступень за ступенью до руководителя группы трансмиссии, хотя по образованию лишь техник. Результаты его работы налицо: когда несколько лет назад на танке БТ-5 начали наблюдаться случаи выхода из строя коробки передач и на заводе объявили конкурс на создание новой коробки, победителем вышел Метелин. И теперь на танках БТ-7 и БТ-7М — коробки передач его конструкции. С Метелина Михаил Ильич и решил начать формирование спецгруппы. Однако первая беседа с ним была нелёгкой, более того, оставила неприятный осадок. Молодой конструктор держался сухо, недоверчиво, показался человеком резким, необщительным. К предложению войти в спецгруппу отнёсся без энтузиазма.

— А кто ещё войдёт в эту группу?

— А кого бы вы предложили? — живо откликнулся Михаил Ильич. — Вы давно работаете в КБ, хорошо всех знаете.

Метелин улыбнулся тонкими губами — улыбка получилась едкой — и, пожав плечами, сказал:

— Трудный вопрос. Коллектив слабый, опытных инженеров нет. Есть несколько молодых ребят, у которых мозги кое-что варят, но опыта — никакого. Да и образование — местный техникум. Один Овчаренко с дипломом инженера, да и тот…

— В общем, по Гоголю: один в городе порядочный человек — прокурор, да и тот — свинья. Вы это хотите сказать?

Костлявое лицо Метелина передёрнулось, он сухо и, как показалось Михаилу Ильичу, зло рассмеялся.

— Я ничего не хотел сказать. Вы спросили — я ответил, что думаю. А вообще-то — это ваше дело. В мою компетенцию не входит.

«Самолюбив и обидчив, — подумал Михаил Ильич. — Эти качества — не лучшие для работы в небольшом коллективе. Но придётся мириться. Что толку, если у человека приятная внешность и милый характер, а в голове — мякина. К сожалению, по какому-то странному закону природы так чаще всего и бывает…»

— Извините, я не хотел вас обидеть и прошу помочь мне, — мягко сказал Кошкин. — Напишите вот на этом листке фамилии тех ребят, у которых, как вы говорите, мозги варят. Просто так, на всякий случай, для ориентировки.

Метелин взял листок и, не раздумывая, чётким чертёжным почерком крупно написал столбик с десятком фамилий. Список возглавлял Аршинов.