На берегу Северского Донца есть чудесное место. Могучий сосновый бор здесь расступается, чтобы дать место обширной светлой долине. Весной вся она горит яркими головками полевых цветов. Целебный сосновый воздух, синь безоблачного неба, прозрачная глубина омутов тихого Донца…

Здесь в отличном санатории «Зянки» со второй половины июля сорокового года находился Михаил Кошкин. Затяжная простуда привела к воспалению лёгких. Начался абсцесс. В городской клинике известный профессор определил его состояние как безнадёжное. «Нет смысла оперировать труп», — сердито сказал он. Но всё-таки сделал операцию.

Здоровая русская натура, казалось, брала своё. В «Зянках» Михаил Ильич окреп, вскоре перешёл почти на обычный режим отдыхающего. Его постоянно навещали друзья, ученики, товарищи. Он интересовался только одним — как идёт подготовка серийного выпуска Т-34.

«Странная война» в Европе кончилась. Гитлеровские танковые дивизии ринулись на Францию и раздавили её. Фашизм наступал, всем коммунистам следовало быть в строю. Тяжело переживал Михаил Кошкин своё вынужденное бездействие.

Ему не было ещё и сорока двух лет. Он никогда раньше не болел серьёзно, считал себя по-русски крепким, выносливым и вдруг… Нет, он слишком любил жизнь, чтобы помышлять о смерти.

— Вот выздоровлю, — говорил он друзьям, — и сразу же начнём делать новую машину.

У него были замыслы, эскизы, основные технические решения по новому танку. При той же массе, что и Т-34, новая машина будет иметь ещё более могучую броню и вооружение. Война так ускорит соревнование брони и снаряда, что надо заранее подготовиться к этому!

Человек кипучей энергии, ни минуты не сидевший сложа руки, он страдал оттого, что оказался оторванным от дела.

— Хожу по сосновой роще и пою, — жаловался он. — Врачи заставляют тренировать дыхание, ну и приходится петь. Лёгкое-то одно. — Шутил: — А песен мало знаю. Всё больше одну тяну: «Смело, товарищи, в ногу!»

Друзьям, воспрянувшим духом, казалось, что худшее позади и мрачный прогноз врачей не оправдался.

О чём думал Михаил Ильич, когда оставался один? Вероятно, он не мог не думать о том, что дела его плохи. Но человеку свойственно надеяться. Спасибо ей, легкокрылой надежде, — она отважно вступает в спор — с разумом и покидает нас последней. Да и несвойственно человеку сильному духом сосредоточиваться на мыслях о смерти. Не исключено поэтому, что и наедине с собой Михаил Ильич оставался всё в том же мире забот о главном деле своей жизни, о своём танке, мысленно подбирая, может быть, новые аргументы в споре с противниками или обдумывая планы на будущее.

Ну, а ещё что? А ещё — воспоминания. Человеку, не знавшему одиночества и досуга и вдруг оказавшемуся прикованным к больничной койке всерьёз и надолго, неизбежно приходят мысли о прожитом и пережитом, воспоминания о том, что было светлого и не очень светлого в промелькнувшей птицей быстротечной жизни.

А вспоминается обычно далеко не самое важное: тихая речка, в которой когда-то ловил пескарей и научился плавать. Рощица вблизи родного села, в которой больше кустов, чем настоящих деревьев, но много светлых полянок, а в глубине есть таинственное, поросшее осокой озеро с тёмной водой, где загадочно гукают водяные быки и, говорят, живёт водяной… Летнее небо, очистившееся от тёмных туч и полыхающее от края до края многоцветной радугой… И многое-многое другое, что, оказывается, хранит для чего-то перегруженная полезными знаниями память.

Михаил Ильич, вероятно, не раз вспоминал, каким он был на заре жизни в глухой ярославской деревеньке Брынчаги на берегу тихой речки близ древнего как сама Русь, города Углича. Никому в Брынчагах, конечно, и в голову не могло прийти, что Миша Кошкин не будет пахарем, как его дед, или рабочим, как отец. Ничего в этом отношении не меняло и учение в Москве. Ученичество у кондитера вряд ли существенно отличалось от такового у сапожника или скорняка. И знаменитый Ванька Жуков, написавший слёзное письмо «на деревню дедушке», был для Миши Кошкина не просто литературным героем, а братом по судьбе. Так же, как, кстати сказать, и для своего однофамильца, ученика скорняка Егора Жукова, будущего выдающегося полководца.

Не бывать бы им ни полководцами, ни главными конструкторами, если бы не грянул в России великий переворот, круто повернувший миллионы судеб. Михаил Кошкин принадлежал к поколению, у которого с грозными годами революции и гражданской войны совпала юность — пора становления и выбора, пора смелых решений и больших надежд. Выбор Кошкина не был ни случайным, ни неожиданным: молодой московский рабочий в восемнадцатом добровольно вступил в Красную Армию, а в девятнадцатом стал членом партии большевиков. На фронте под Архангельском, а потом под Царицыном был политбойцом.

О своём боевом прошлом Михаил Ильич вспоминал редко, рассказывал скупо. Многие считали, что на фронте он был комиссаром, но это не совсем так. Политбоец — не комиссар, политбоец — рядовой красноармеец-агитатор, обязанный вести за собой беспартийных, первым подниматься в атаку, брать на себя выполнение самых трудных боевых заданий. Похоже на комиссара, но всё же — рядовой солдат партии. Говорили также, что Сталин и Ворошилов знали Кошкина ещё по Царицыну.

Впрочем, это, скорее всего, легенда, родившаяся позднее в людской молве о необычной судьбе Михаила Ильича. Необычного в ней и в самом деле было много, но случайного ничего нет. В 1921 году бывшего политбойца направили на учёбу в Коммунистический университет имени Я. М. Свердлова — конечно, не случайно. Университет и создан был специально для таких вот получивших боевую закалку молодых коммунистов из рабочих и крестьян, чтобы дать им марксистско-ленинское образование, подковать их теоретически. А потом, после окончания университета, М.И. Кошкин — красный директор кондитерской фабрики (по специальности!) в Вятке, затем директор совпартшколы, а там — тоже неслучайное, конечно, — выдвижение на работу в губком партии. К тридцати годам он — заведующий отделом агитации и пропаганды в Вятском губернском комитете партии, член бюро губкома… Казалось бы, путь определился. И вдруг — крутой поворот, который непросто объяснить.

Вспоминая прошлое, Михаил Ильич, несомненно, не раз возвращался памятью к тем дням осени 1929 года, когда неожиданно для многих из ответственного работника губкома превратился в студента-первокурсника индустриального института.

Внешне всё выглядело обычно — направлен на учёбу в счёт парттысячи (то есть по известному постановлению ЦК партии о направлении в индустриальные вузы тысячи коммунистов; направлено было девятьсот восемьдесят шесть). Начиналась индустриализация страны, нужны были кадры («кадры решают всё»), вот и мобилизовали на учёбу, как когда-то на фронт. Михаил Ильич и сам иногда в шутку говорил, что в инженеры он попал по мобилизации. Но это было не совсем так, а точнее — совсем не так.

…Председатель комиссии губкома сказал прямо: «Не вижу оснований, товарищ Кошкин». Человек пожилой, из рабочих, не шибко, по его же словам, грамотный, но твёрдый в своих мнениях и решениях, он привёл, казалось бы, неоспоримые доводы:

— Ты, товарищ Кошкин, — прирождённый партийный работник. Владеешь главным нашим оружием — словом. Выступаешь перед людьми отменно хорошо. Умеешь организовать массы. Выдвинут на работу в губком — года ещё не прошло. Это понимать надо. Да и поздно тебе в студенты — семья на шее.

— Но я очень хочу учиться. Стране нужны образованные специалисты.

— И образование необходимое ты имеешь — университет окончил. Дай бог каждому из нас такое образование. — Жёстко, как серьёзный упрёк, бросил: — На всю пятилетку от активной работы хочешь уйти!

Пришлось обращаться к секретарю губкома, разговор с которым поначалу тоже оказался трудным. Секретарь губкома — впоследствии известный партийный и государственный деятель — был ненамного старше Михаила Ильича, но в партию вступил ещё до революции. Выходец из очень образованной семьи, он в юности (что не было известно Кошкину), окончив реальное училище, мечтал поступить в тот самый Санкт-Петербургский технологический институт, старейший и известнейший в России, который теперь назывался Ленинградским технологическим и в который Кошкин просил его направить. И поэтому секретарь губкома, щурясь, чтобы скрыть весёлые искорки в глазах, спросил: