Я зашел в первый подвернувшийся магазин. Внутри было безлюдно, только одинокая продавщица с усыпанным прыщами лицом лузгала семечки возле кассы. Ассортимент не поражал воображение, но все необходимое здесь можно было отыскать. На прилавках громоздились коробки с шоколадными конфетами, упаковки лапши быстрого приготовления и батареи пивных бутылок. Было и вино, и шампанское. Недолго подумав, я взял две бутылки шампанского брют. Присовокупил к этому еще пачку сигарет для себя и одну для Юли. Продавщица сложила мои покупки в полиэтиленовый пакет. Вроде все.
Я расплатился и вышел из магазина. По пути заглянул еще в киоск с шавермой и взял две штуки — желудок настоятельно рекомендовал подумать о завтраке, а на содержимое Юлиного холодильника, да и вообще на ее кулинарные способности, положа руку на сердце, я не возлагал надежд.
Сложив все в пакет, я направился назад, к Юлиному дому. Можно было продолжать наш праздник жизни. Хотя бы на время забыть об убийцах, об их тихих шагах в душной пустоте покинутых городов.
Мимо меня проехал троллейбус, я успел разглядеть на маршрутной табличке, вставленной в боковое окно, что одной из остановок было кладбище. Вот так-то. Не стоит забывать. Жизнь — это троллейбус. И главное, чтобы на крутом вираже рога не слетели с проводов. Ага.
Подойдя к Юлиной парадной, я вдруг понял, что забыл номер квартиры. То ли пятьсот семьдесят два, то ли пятьсот восемьдесят два. Набрал наугад первый вариант. Через некоторое время ответила Юля:
— Да?
— Это я.
— Заходи.
Домофон запиликал, и дверь открылась. Мой маленький квест окончен, я возвращаюсь. Дождавшись кабины лифта, поднялся на седьмой этаж. Дверь в Юлину квартиру была открыта. Я вошел и закрыл ее за собой.
— Быстро обернулся, — констатировала Юля, завидев меня.
— А чего медлить? — ответил я вопросом.
Юля промолчала в ответ.
— Я тут взял шампанского и немного еды, ты не против?
— Нет.
— У тебя есть микроволновка?
— На кухне.
Через пять минут я открывал шампанское и разогревал купленную шаверму в микроволновке. Еще через пять минут мы сидели в комнате и пили шампанское. На большой тарелке лежали остатки шавермы.
— Знаешь, иногда мне кажется, что люди меня совсем не понимают, — я достал сигарету.
— Неудивительно. Ты говоришь странные вещи.
— Не столько странные, сколько страшные. Им жутко признавать, что этот мир не принадлежит им.
Юля последовала моему примеру и тоже полезла за куревом. Я чиркнул зажигалкой и помог ей прикурить.
— Вообще-то он не принадлежит и тебе.
— Мое отличие от них в том, что я это признаю.
— Ты считаешь нас, — Юля сделала неопределенный жест, видимо, показывая свою солидарность с остальным населением планеты, — глупее себя.
— Я этого не говорил.
— Но подразумевал…
— Нет. Я не умнее. Единственное, в чем я действительно превосхожу остальных — так это в смелости. Я не боюсь признаться себе, что я — никчемная тля, прыщ на поверхности Земли.
— С этим знанием вообще-то трудно жить.
— Трудно. Поэтому цена истинной жизни и высока. По крайней мере, я хотя бы представляю ее. А что будет легко — никто и не обещал.
— Надо быть проще.
— Возможно. Только кому от этого станет легче?
— Ладно, — Юля сдалась, — не стоит обсуждать такие сложные темы. От них только голова начинает болеть, а ничего не меняется.
— Вот тут ты права. Давай еще выпьем.
— Давай.
Мы выпили. Я налил еще. Полет в бездну продолжался, останавливаться никто не думал. Лучше так, чем бессмысленно истлеть, никогда не рискуя. Молодость мира — это звон натянутых нервов.
— Как ты думаешь, любовь существует? — спросил я Юлю.
— Не знаю. Смотря, что вкладывать в это понятие.
— Да хоть что-нибудь. Например, привязанность к какому-нибудь человеку.
— Ну, тогда это и будет привязанностью, а не любовью.
— Ага.
Я сделал большой глоток шампанского.
— Давай на брудершафт?
— Давай.
Выпили на брудершафт. Поцеловались.
— Ты выйдешь за меня?
— Нет.
— Почему?
— Ты слишком много пьешь и говоришь странные вещи.
— Тогда хотя бы займись со мной сексом…
Время давно перевалило за полдень, за окном медленно, но верно близился к концу короткий зимний день. Шампанское было благополучно выпито. Мы даже успели поспать еще пару часиков.
Я сидел у ноутбука и думал, что бы такое включить. Рядом в пепельнице тлела сигарета. Юля ушла принимать душ.
Мои мысли витали где-то далеко, за пределами этого мира, даже за пределами города убийц, вне его лабиринтов и зиккуратов. Я думал о вечности, о ее незыблемости, о нерушимых столпах времени, в сравнении с которыми все мы — ничто.
С одной стороны, мне было страшно, что моя жизнь — лишь одна жизнь в череде многих — бессмысленно сгорит, не оставив после себя даже искры, с другой стороны — я прекрасно понимал предопределенность такого конца. Невозможно быть мошкарой и при этом соотносить свое существование с масштабами планет.
В конце концов я пришел к выводу, что мои размышления не смогут вырвать меня из этой ловушки разума. Всем нам придется погибнуть под маховиками безумной Вселенной, и никто не оценит наш подвиг. Как это ни горько сознавать, это так. Комплекс Кассандры: ты видишь будущее, но не можешь изменить его.
Я включил песню Laibach «Satanic Versus». Короли индастриала наполнили комнату мрачной оккультной музыкой, вещающей о конце времен.
Вскоре вернулась Юля. Она была в халате, на голове сооружен тюрбан из полотенца, под который убраны волосы.
— Что это такое у тебя играет? — спросила она, устраиваясь рядом со мной и прикуривая очередную сигарету.
— Это «Лайбах».
— Что-то чересчур мрачно.
— Зато о многом заставляет задуматься.
— А тебе не надоело думать?
— Надоело.
— Смени тему тогда, а?
— Хорошо.
Я выключил музыку. Вообще. Самая лучшая музыка — это тишина. Не вызывает никаких споров, по крайней мере.
— Может, сходим куда-нибудь? — спросила Юля.
— Куда?
— Да хоть в кино.
— А давай. В кино так в кино.
— Тогда я сейчас волосы высушу, и пойдем, хорошо?
— Хорошо.
Когда мы вышли из дома, уже стемнело. Окна многоэтажек смотрели в ночь желтыми глазами, буравили наши спины ледяными взглядами. Мы прошли до уже известного мне перекрестка с магазином — там была остановка — и сели в троллейбус, который шел в сторону метро.
В троллейбусе по желанию Юли мы заняли свободные места в конце салона, хотя троллейбус шел полупустой. Когда к нам подошла кондуктор, я заплатил за нас обоих. Кондуктор протянула два билета, один я оставил себе, другой отдал Юле.
— У тебя счастливый? — спросила Юля, разглядывая цифры в своем билете.
Я глянул в билет.
— Нет. Одиннадцать и четырнадцать. Близко, но мимо.
— И у меня. Одиннадцать и тринадцать.
— Кому-то до нас повезло. Буквально за два билета. Было одиннадцать и одиннадцать.
— Считать я умею.
— Ну, ты не переживай.
— Я и не переживаю.
Юля отвернулась к окну. Я проследовал взглядом за ней. За запотевшим стеклом неслись мимо типовые многоэтажки Купчино, похожие друг на друга металлические иглы высоковольток, автомобильные стоянки и торговые павильоны. Самовоспроизводящийся мир бесчисленных повторов. Кажется, тут навсегда заканчивалась реальность как таковая: оставались только ее многочисленные копии.
— Мне однажды попался счастливый билетик…
— И что ты с ним сделал?
— Желание загадал и съел, все как положено.
— И желание сбылось?
— Нет, конечно. А вот меня тогда чуть не стошнило, билет к стенке гортани прилип.
— Бедненький.
— Да уж. Потом весь вечер водой отпаивался…
— Нам выходить на следующей остановке.
— Хорошо.
Мы вышли возле большого торгово-развлекательного комплекса, Юля сказала мне название, но я не запомнил. Он как две капли воды походил на все другие торгово-развлекательные комплексы, расположенные по всему городу. Мир повторов, мир вторичности…
