– Без проблем, – пообещал Разин, хотя идти не хотелось.

Капитан снял фуражку, шагнул в полосу света. Это был дядька лет сорока пяти, с крупным обветренным лицом, он носил очки в золотой оправе, привычно щурил голубые глаза и часто улыбался, будто слышал только приятные слова.

– Дайте полтора часа, чтобы сделать стол, – сказал он. – Все будет на высоком уровне. А что вы предпочитаете из спиртных напитков?

– Ну… Я не капризный.

В назначенное время Разин вместе с Сидориным поднялись на предпоследний этаж судовой надстройки, по случаю приема гостей, в коридоре зажгли все осветительные приборы, по полу раскатали красную ковровую дорожку с зелеными полосками по бокам. Они вошли в капитанскую каюту и поразились величине помещения и домашнему уюту. Две комнаты были соединены в одну и обставлены импортной мебелью, набитым хрусталем и немецким фарфором под старину. Под ногами цветастые ковры из Стамбула, на стенах картины в золоченых рамах, купленные в Южной Азии, над круглым обеденным столом, уже накрытым к трапезе, люстра богемского стекла. Сидорин выставил пару бутылок польской водки с блеклыми истертыми этикетками.

Организовывала и обслуживала банкет все та же уборщица Лидия, которую мужчины посадили во главе стола, напротив капитана, но она не могла сидеть спокойно, потому что снизу, из кухни, сюда на небольшом лифте, скрытым за занавеской, поднимали холодные закуски.

Вскоре в зал вошли старший помощник капитана, весьма молодой человек по имени Клим Седых, следом появился старший моторист Август Забродин, длинный как цапля, с всосанными щеками и острым носом, похожий на памятник Феликсу Дзержинскому. За ним с неспешным достоинством шествовал председатель профсоюзного комитета, грузин с фиолетовым бесформенным носом и благородными сединами, – его имя и фамилия не поддавались произношению и запоминанию. Следом приплыл боцман, милейший человек лет пятидесяти в потрепанном военном кителе с нашивками на рукаве, с медалями и значками на груди. Он часто извинялся не поймешь за что и со слезами в глазах просил у благородного собрания называть его просто Витей, – иначе он на всю жизнь обидится. И все порывался снова и снова пожать руки гостям и заключить их в объятия.

Витек и убеленный сединами председатель профкома просидели за столом время, достаточное только для того, чтобы выпить три стопки беленькой. После чего они переглянулись, уставились на капитана долгими взглядами, в которых сквозило покаяние и мольба о прощении: может быть, кэп разрешит еще немного посидеть с умными людьми и совместно усугубить, но капитан лишь свел брови и показал взглядом на дверь. Отверженные поднялись, потоптались возле стола и, сославшись на неотложные дела, ушли, наверное, на поиски четвертой и пятой стопки. Капитан выложил на крахмальную скатерть крупный кулак и сказал:

– С экипажем надо вот так и только так. Иначе за один рейс все сопьются, снизу доверху.

– Да, это закон моря, – подтвердил Клим Седых.

Теперь, когда с благородным обществом они познакомились, Сидорин отведал рыбных закусок и жульен из консервированных грибов в сметане, он хотел сказать, что его мать лучше не приготовит, но промолчал. Застольный разговор был непринужденным и веселым. Август Забродин с лицом и фигурой Феликса Дзержинского травил байки из морской жизни, которые почему-то начинались весело, а заканчивались грустно, смертью или тяжелой травмой героя истории.

Лида молча сидеть не могла, когда надо, вставляла ехидное замечание или шуточку и все порывалась запеть «Виновата ли я». Она отодвинула тарелку и водрузила на ее место свой бюст, предварительно для лучшего обзора расстегнув верхние пуговки блузки. Видно было, что женщина не привыкла прятать красоту от мужских глаз и сама была готова брать от жизни все, что может, даже то, что ей брать не полагается. Чтобы разгрузить женщину, позвали рабочего по кухне, который, убирая грязные тарелки и отправляя их вниз на лифте, старался быть незаметным и предупредительным.

Сидорин ерзал на диване, как на горячей сковороде, поглядывал на Лиду и, встретившись с ее взглядом, заметно смущался. Он говорил мало, ел много и как-то очень серьезно, будто не ужинал в компании приятных людей, а выполнял ответственное задание. Разин, решив, что он тут единственный человек, которому можно безнаказанно, без всяких последствий, травить последние политические анекдоты, выдал целую обойму, но смеялись собравшиеся как-то вяло, словно по принуждению, и глядели в сторону, видимо, решив про себя, что Разин тут главный провокатор и стукач, даже главнее старпома, утром он побежит в радиорубку, чтобы отправить донос в Москву, прямо на Лубянку.

Вот и пей после этого с человеком…

На горячее было мясо, запеченное с овощами, но есть уже не хотелось, градус общего настроения требовал чего-то большего. Капитан принес гитару и выдал морскую песню о друге, который обязан делиться с корешами всем, что есть. Включили родиолу, танцевали по очереди с одной партнершей, наконец наступил тот момент застолья, когда все говорят одновременно, но никто никого не слушает. На этой ноте старпом закруглил посиделки: утром на вахту, а ночь уже ближе к середине. Было накурено, играла иностранная музыка, Разин с бокалом коньяка слонялся по капитанской каюте, разглядывая сувениры со всех стран и континентов. Капитан собирал старинную африканскую бронзу, коллекция получилась обширной и симпатичной.

– Вот этого слона я по случаю купил в Мали, – капитал подошел неслышно и встал рядом. – Середина восемнадцатого века. Вроде бы простая штучка, но что-то в ней есть… Вот этот бегемот из Китая, специалисты не могут определить его возраст.

Они еще немного поболтали о коллекциях бронзы, и Разин, поблагодарив хозяина за хороший прием и угощение, ушел. В каюте было тепло и душно, он разделся, лег и тут же уснул.

Он проснулся под утро, хотелось напиться холодной воды и выкурить сигарету, налил полный стакан из графина, натянул спортивные брюки, чтобы покурить на корме. Коридор был пустым, было слышно, как внизу в машинном отделении гудел дизель. Разин двинулся вперед, но, дойдя до коридорного поворота, где за углом начиналась внутренняя лестница, остановился и сделал шаг назад. На ступеньках, сняв фуражку, сидел капитан.

Сначала Разин не понял, чего он здесь расселся, когда вокруг полно мест поудобнее. Капитан смотрел себе под ноги и крутил на пальце брелок, пластмассовое сердечко, украшенное цветком мимозы. У него была оцарапана правая половина лба и щека, рукава белой рубашки были засучены до локтей. Разин увидел запястье правой руки, по нему прошли острые коготки от локтя аж до ладони, глубоко содрав кожу. Капитан положил брелок на ступеньку, наклонил голову, прижал ладони к глазам и заплакал. О чем он плакал и почему, стоила ли эта женщина его слез… Никто этого не знал, кроме него самого.

Разин дал задний ход и через минуту оказался рядом с каютой Сидорина, достал из кармана кусочек тонкой стальной проволоки и сделал что-то вроде петли. Засунул ее в дверную щель, поймал ручку защелки и сдвинул ее одним точным движением. Через секунду он включил свет и склонился над койкой Сидорина. Тот открыл глаза и стал смотреть на гостя, словно на неодушевленный предмет, без интереса и страха. Разин, сжав кулак, уже готовый к удару, вздохнул, разжал пальцы и опустил руку.

– На кой черт ты это сделал? – спросил он.

– Слушай, эта женщина будет работать здесь год или два. Или десять. А мне послезавтра сходить на берег. И черт меня знает, вернусь я назад или нет. Не волнуйся ты… После этой истории капитан будет любить ее еще сильнее.

Разин отошел в сторону и сел, решив не вмешиваться.

– Сволочь ты, – сказал он. – Межу прочим, сегодня у капитана день рождения.

– А мне плевать. И еще плевать на то, что ты себе думаешь. Она сама этого хотела. Мечтала об этом. Капитан ее месяцами не трогает. Только разговоры разговаривает, которыми женщина сыта не будет. А ты сюда пришел, чтобы сопли распускать и жалеть ее? Все, выматывайся… Видеть тебя больше не хочу. И не вздумай вернуться.