– Не слишком далеко? – спросил Разин.

– Ну, не в упор же стрелять…

Движения Сидорина были напряженные, неточные, пальцы подрагивали, вчерашние возлияния давали себя знать. Наконец он снарядил обойму, пригладил ладонью растрепанные волосы и вынул из кармана пистолет Макарова, видавший виды, со стертым вороненьем на затворе и на спусковой скобе. Разин надеялся увидеть все что угодно, кроме старого ПМ, и, отвернувшись, усмехнулся.

– У тебя практики давно не было? – спросил Сидорин.

– Я хожу в тир пару раз в месяц.

– Ясно… Ну, кто первый?

– Давай ты…

Молча кивнув, Сидорин на секунду закрыл глаза. Он стоял лицом к целям, держа пистолет высоким хватом, тем самым оставляя место на рукоятке для левой опорной руки. Чтобы погасить отдачу, сжимал рукоятку как можно крепче, так крепко, что белели костяшки пальцев. Разин подумал, что рукоятка Макарова слишком короткая, места для левой руки почти не остается.

Сидорин одну за другой выпустил восемь пуль, сбив все восемь банок. Разин перевел дух, будто это он стрелял, а экзамен принимала высокая комиссия.

– Мои поздравления, – сказал он. – Ты в тир, видно, чаще ходишь, чем я.

– Теперь ты давай, – сказал Сидорин.

– Если можно, я лучше на тебя посмотрю.

Разин пошел к изгороди и сам расставил банки, хотел вернуться на то же место, но Сидорин отошел на десять метров назад, снарядил обойму и вогнал ее в рукоятку пистолета. На этот раз он стрелял, повернувшись к целям в пол-оборота, подняв прямую руку до уровня плеча. Он не прищуривал левый глаз, оба глаза оставляя открытыми. Вдохнул и задержал в груди воздух, стреляя на одном дыхании. Все банки полетели на землю.

– Больше банок нет, – сказал Разин.

– Остались три сигаретные пачки.

Сидорин подошел к изгороди и сам поставил пустые пачки на стойку, положив в каждую камушек, чтобы не сдуло ветром, вернулся на прежнее место и большими шагами отступил дальше, еще метров на десять. Снарядил обойму тремя патронами. Повернувшись в пол-оборота к целям, постоял несколько секунд, глядя себе под ноги, не поднимая руки, словно собирался с мыслями. Вдохнул, вскинул руку и трижды выстрелил, срезав все три цели.

– Ну, тебе в цирке надо выступать, – сказал Разин.

– В последний раз я промахнулся. Пачку ветер сдул…

Разин не поленился сходить к ограде. Одна пачка с камушком внутри, лежавшая на земле, осталась цела.

За несколько часов до отхода сухогруза «Иркутск» Разин с Сидориным попрощались с хозяйкой хутора и на рыжем Опеле поехали в Гданьск. Оставив машину в каком-то переулке неподалеку от рыночной площади, они прошли пару кварталов в сторону порта и оказались в старой гостинице для моряков, там на первом этаже была закусочная, где давали свежее пиво и свиные котлеты. Они посидели полчаса, Сидорин сказал, что дела не ждут и вытащил из бумажника стальное кольцо, на котором болтался фигурный ключ и металлическая бирка, похожая на древнюю истертую монету.

Они поднялись наверх по винтовой лестнице с выщербленными ступенями и оказались в номере, где стояла пара кроватей и столик. Сидорин занавесил окно и включил свет. Через полчаса пришел худой старикашка в ратиновом пальто и зимней шапке. Он спросил по-польски, где оставлена машина, забрал бумажный сверток с какими-то вещами и ушел, не попрощавшись. Сидорин сказал, что у него еще осталось одно дело, совершенно срочное, до его возвращения Разин не должен выходить из номера и подавать признаки жизни. Но прямо сейчас, – это прощальный долгожданный бонус, – можно позвонить жене, но говорить лучше в телеграфном стиле. Сам телефон хитрый, его просто так из соседней комнаты не прослушаешь, но никаких имен и лишних подробностей озвучивать нельзя.

Разин присел к столу, набрал домашний номер. Он кусал губу, когда Кэтрин долго не снимала трубку, а потом услышал ее голос, – и с души свалился камень.

– Это ты? – спросил он, и защемило в груди.

– Господи, милый, где ты? – Кэтрин так разволновалась, что была готова заплакать или засмеяться от радости. – Ты ведь обещал… Я думала, что-то случилось…

Сидорин сидел у окна и смотрел вниз на улицу, кажется, ему было неловко слушать чужой разговор. Разин сказал, что все идет неплохо, но он вынужден задержаться, подвернулись важные дела, которые надо довести до конца. Все будет хорошо, за него не стоит волноваться. Они поговорили еще пару минут, бессвязно, используя пустые общие фразы. Сидорин постучал ногтем по циферблату наручных часов, Разин попрощался и положил трубку. Сидорин ушел. Оставшись один, Разин снял бушлат и ботинки, лег на кровать и закрыл глаза. Хотелось снова подойти к телефону и сказать все главные слова, которые остались несказанными, он сел, поднял трубку, но гудка не было. Покрутил диск, постучал по рычагу аппарата, но трубка молчала, Разин выругался и снова лег.

Сидорин вернулся часа через полтора, немного хмельной, пропахший цветочными духами, с отметиной ярко-красной помады на скуле. Он выложил из тяжелой сумки на кровать шестнадцать поллитровок польской хлебной водки, потом бережно завернул каждую бутылку в газету, сложил драгоценный груз в чемодан, а сверху прикрыл какими-то тряпками. Не раздеваясь, прилег на свою кровать, проспал полчаса и поднялся со словами:

– Вот, видишь, я делаю все… Ну, чтобы скрасить досуг во время плавания. Кстати, здешняя водка тебе понравится.

– Таможенникам тоже понравится?

– Хватит лирики. Вот у меня в сумке еще четыре бутылки, сунь их к себе.

Через полчаса они вышли из гостиницы, заметно похолодало, по узкому тротуару первым двигался Сидорин с рюкзаком на плечах и чемоданчиком, напевая под нос какую-то песенку. Сухогруз «Иркутск» вышел следующей ночью, Разин стоял на корме и смотрел на мелкую россыпь огней на берегу. Фонари и прожектора выхватывали из темноты сухогруз у первого причала и портовые краны, похожие на огромных костлявых пауков. Следом за «Иркутском» увязался буксир с высокой рубкой и бортами, обвешанными старыми автомобильными покрышками, шумел дизель, играла музыка.

Разин вернулся к себе, заперся в каюте, некоторое время сидел у иллюминатора, глядевшего в непроглядную темноту. Казалось, что события последних дней приснились в кошмарном сне, этот сон ожил, схватил за горло, вцепился мертвой хваткой и уже не отпустит.

Стояла хорошая погода, в каюте было жарко. На второй день плавания к Разину зашел Артем Сидорин с большим кейсом. Покопался, набирая шифр и выудил две толстых опломбированных коробки. Он сломал сургучные печати и положил на стол две папки с бумагами и два желтых пакета с фотографиями.

– Из Москвы со старпомом передали посылку, – сказал он. – Тут вся твоя легенда, кто ты, откуда взялся и так далее. Ну, сам понимаешь… В Москве я, случалось, изучал свою легенду по полгода. Мне задавали вопросы на засыпку. Как звали лучшего друга вашего отца? У вашего отца одна нога короче другой? Ваша мама имела инвалидность? Какие конфеты в детстве любил ваш брат? И я снова и снова читал бумажки и проваливал собеседование, – из-за какой-нибудь мелочи, потому что все эти тонкости невозможно запомнить.

Оставшись один, Разин начал читать. Это занятие отнимало весь день, с утра до вечера. Он читал, останавливался, сам себе задавал вопросы, возвращался к прочитанному, и снова читал, разглядывал фотографии и опять читал. Он старался не выходить из каюты в светлое время суток, чтобы не попасться кому-то на глаза. Иногда поздним вечером стоял на корме и выкуривал сигарету, играл с Сидориным в карты и позволял себе пару рюмок водки. А с раннего утра продолжал учить легенду, судьбу реального человека, чье имя ему предстояло носить во время командировки.

Человека звали Реймонд Стивенс, ему сорок четыре года, родители американцы, которые долгое время жили во французской Канаде, точнее, к северу от Монреаля. Детство и юность в Канаде объясняют едва заметный акцент Реймонда. У отца была лесопилка, он неплохо зарабатывал. Имелись фотографии Стивенса старшего: крупный дядька с неопрятной спутанной бородой, одетый в рабочую куртку и башмаки, сидит на веранде с дымящейся трубкой в руке. В отдельном маленьком конверте другие фотографии Стивенса. Вот он ловит форель где-то на узкой речке, бегущей среди скал, вот он с ружьем бредет по чахлому северному лесу.