– А что такое? – Казаков поднял брови, будто удивился вопросу.

– Сегодня полночи кричал мужчина. Его голос похож на Клейна.

– Это здешние наркоманы. Клейн в Москве.

– Ну, позвонить-то ему можно?

– Нет, отсюда звонить нельзя. Никуда и никому.

Казаков сделал паузу и добавил:

– У тебя было время подумать. Что скажешь?

– Нет, – помотал головой Разин.

– Это я и рассчитывал услышать: нет. Почему?

– Я знаю, что такое контора. Если я соглашусь, в награду получу не семейную жизнь в Европе, а пулю в затылок. Труп найдут где-нибудь у черта на куличиках…

– Ты в этом убежден?

– Есть мягкий вариант. Из меня вытащат все, что я знаю. Выпьют все соки и оставят на дожитие в какой-нибудь богадельне, в дурке, под присмотром оперчасти. Да, в этой богадельне обязательно будет оперчасть, начальник по режиму, агенты, стукачи… За плохое поведение карцер, лишение сна, побои.

– А как же письма? Как же гарантии тех людей, кто верит в вас и кому доверяете вы?

– Письма сработаны неплохо, – усмехнулся Разин. – И эта манера перечеркивать какие-то слова и по ходу заменять другими. Менее резкими. Она настоящая. Внешне все очень симпатично. Но эти люди никогда не станут писать старому знакомому, попавшему в такой переплет. Помилуй, господи…

– Ну, вот… А мы трудились, – засмеялся из своего темного угла Сидорин. – Я так и думал, что фокус не сработает.

– Зачем вы вообще затеяли канитель с письмами? Сочиняли текст, подбирали слова, и подчерк трудный… Столько сил и времени ушло на эту ерунду. А сами повторяете, что каждая минута на счету…

Казаков махнул рукой и постучал кончиком ручки по столу:

– Письма были нужны, чтобы мне убедиться: ты – это прежний Разин, один из лучших оперативников первого главного управления КГБ. А не европейский обыватель, обросший жирком благополучия и потерявший бульдожью хватку. Это был твой экзамен. Хорошо, Разин… С письмами ты разобрался. Ну, а теперь изложи свои условия. Чего ты хочешь?

– Я никуда не поеду и не буду участвовать в активных мероприятиях, – сказал Разин. – Но я готов помочь в другом. Составьте список вопросов. Вспомните все, что вас интересует, – я отвечу. Подробно и обстоятельно.

– Нам нужен ты, а не бумага для сортира. Ты будешь работать в Нью-Йорке и помогать нам ежедневно. Без тебя мы сыпанемся. Из-за какой-нибудь ерунды, из-за мелочи. Ну, теперь решай.

– Не обещайте свободу и деньги. Я в конторе повидал разные виды. И усвоил несколько правил. Первое: не верь никому. Второе: если обещают много, не получишь ничего.

– Разин, ты ведь слышал, как ночами кричат психи? – Казаков прикурил сигарету, он смотрел не на собеседника, а в пустой дальний угол. – Наверное, у тебя не хватит воображения представить, что ты сам можешь вот так орать. До хрипоты, до разрыва связок, до потери голоса… Орать от жуткой невыносимой боли. Медленно умирать, ждать смерти, ждать хотя бы минутной передышки. И получить только боль и плевки в морду. И уколы, от которых боль становится еще сильнее.

– Наш разговор – пустая трата времени.

– Ты не веришь мне на слово, – Казаков допил кофе и поднялся. – Этому учит твой жизненный опыт. Хорошо… Тогда пойдем, взглянем на одну поучительную сценку.

Они прошли коридором вдоль первого этажа, спустились в подвал, там их ждал такой же ярко освещенный коридор и несколько дверей с правой стороны. Разина, чтобы он не споткнулся на ступенях и сыром кафельном полу с обеих сторон придерживали под локти те двое мужчин, что вчера и сегодня возились с ним в палате, приносили еду и свежее белье. Остановились у последней двери, один из провожатых вытащил связку ключей на широком кольце, покопался с замком, открыл его. Зайдя первым, включил верхний свет, с потолка свешивались две яркие лампы в жестяных колпаках.

Разин шагнул вперед. Посередине стол, обитый железом, у ближней стены пара обшарпанных венских стульев, в углу железный рукомойник, на полу – кишка водопроводного шланга. С другой стороны стола на массивном деревянном кресле сидел голый мужчина с широко расставленными ногами, голова запрокинута кверху, рот открыт, кожа лица и волосы смочены кровью. Нижняя губа разорвана посредине, нескольких зубов, верхних и нижних, не хватает. Правая рука лежала на железной столешнице, пальцы были полусогнутыми. Кисть руки, а также указательный и средний палец расплющены так, что не видны суставы и ногти. На груди глубокие ссадины, живот отек и вздулся, будто его накачали насосом.

Казаков встал рядом с Разиным и сказал:

– Поверь, это не наша самодеятельность. Мы не хотели. Тут нет садистов. Но в Москве верят в активные методы дознания. Там никого не интересует, как уживается этот мясокомбинат с моими высокими эстетическими запросами. По поводу тебя пришел точно такой же приказ, что и на этого бедолагу. Говорю с тобой как мужчина с мужчиной, без угроз и вранья.

– Вот в это я верю…

– Твой допрос будет долгим. День, другой, третий… Ты забудешь, как звали родную мать, но, когда тебе станет совсем плохо и начнет мутиться рассудок, – дознание не будет остановлено. Поверь, после всего этого человека нельзя оставлять живым. Ты и сам этого не захочешь… Кстати, этот приятель сошел с ума еще полутора суток назад, но допрос продолжался своим порядком. Закрепляли уже полученные данные… Ты ведь знаешь, что такое «закреплять полученные данные»? Наверное, еще не забыл.

Разин задал самый глупый вопрос, какой только мог прийти в голову:

– И долго его так? – голос сделался низким, чужим.

Казаков покачал головой:

– Ну, теперь какая разница. Если хочешь проститься, побыть с ним наедине, мы выйдем.

Разин кивнул и, чувствуя, что ноги плохо держат, а голова кружится, сел на стул. Дверь захлопнулась. Он смотрел на кубики кафельной плитки на стенах и боролся со слабостью, с внутренней дрожью. Под столом лежал какой-то продолговатый предмет, завернутый в тряпку. Разин встал, подошел ближе, встал сбоку. Тело холодное, трупные пятна на бедрах и тыльной части правой руки, он надавил на них пальцем, пятна побледнели. Значит, смерть наступила не позже восьми часов назад, теперь начинается трупное окоченение.

Он шагнул вперед, заглянув в открытые глаза покойного. Роговицы тусклые, зрачки словно сделаны из мутного бутылочного стекла, соединительная оболочка глаз красная, с внутренними кровоизлияниями. В правом глазу проникающее повреждение, которое могли нанести шилом или гвоздем. Левое ухо от мочки до ушного канала оторвано, над ним рана щелевидной формы, – это был удар сбоку, сломавший височную кость, разделившая ее надвое.

У носа нет кончика, удалено примерно полтора сантиметра, уши забиты свернувшейся кровью, открытый рот тоже полон рыхлыми свертками крови. Если нажать пальцем, кости лица меняют форму, значит, нос, верхняя и нижняя челюсти сломаны в нескольких местах, подбородок деформирован. Разин наклонился, только сейчас заметив, что левая рука отрезана по локтевому суставу. Чтобы остановить кровотечение, руку немного выше локтя туго обмотали липкой алюминиевой лентой. Разин присел на корточки, – такие же рваные раны есть на обеих бедрах, почти по всему телу. Он поднял с пола и отбросил в сторону мужские трусы, закрывавшие нижнюю часть отрезанной левой руки, без ногтей, с поврежденными пальцами, сигаретными ожогами на запястьях.

Он осмотрел живот, покрытый синими пятнами и черными следами от электрошокера. Колени и стопы ног, поврежденные чем-то тяжелым, сильно распухли. В теменной области две неровные раны, узкие и длинные. Такая же рана в затылочной в кости.

Разин отступил к двери и постучал кулаком. Пока не вернулся Казаков, он приземлился на стул, дрожащими руками достал мятую пачку сигарет. Закурил, глубоко затянувшись, и почувствовал, что стало немного легче, слабость отпустила. Он думал о том, что хочет многое сказать сейчас этому человеку, своему другу, которого знал много лет, возможно, единственному другу. Да, ему есть что сказать. Он закрыл глаза и сидел молча, сжав веки.