1908 При лампе Три экстерна болтают руками, А студент-оппонент На диван завалился с ногами И, сверкая цветными носками, Говорит, говорит, говорит… Первый видит спасенье в природе, Но второй, потрясая икрой, Уверяет, что только – в народе. Третий – в книгах и в личной свободе, А студент возражает всем трем. Лазарь Ро́зенберг, рыжий и гибкий, В стороне на окне К Дине Блюм наклонился с улыбкой. В их сердцах ангел страсти на скрипке В первый раз вдохновенно играл. В окна первые звезды мигали. Лез жасмин из куртин. Дина нежилась в маминой шали, А у Лазаря зубы стучали От любви, от великой любви!.. Звонко пробило четверть второго — И студент-оппонент Приступил, горячась до смешного, К разделению шара земного. Остальные устало молчали. Дым табачный и свежесть ночная… В стороне, на окне, Разметалась забытая шаль, как больная, И служанка внесла, на ходу засыпая, Шестой самовар… 1908
На галерке (В опере) Предо мною чьи-то локти, Ароматный воздух густ, В бок вцепились чьи-то ногти, Сзади шепот чьих-то уст: «В этом месте бас сфальшивил!» «Тише… Браво! Ш-а! Еще!!» Кто-то справа осчастливил — Робко сел мне на плечо. На лице моем несчастном Бьется чей-то жирный бюст, Сквозь него на сцене ясно Вижу будочку и куст. Кто-то дышит прямо в ухо. Бас ревет: «О, па-че-му?!» Я прислушиваюсь сухо И не верю ничему. 1908 На музыкальной репетиции Склонив хребет, галантный дирижер Талантливо гребет обеими руками — То сдержит оком бешеный напор, То вдруг в падучей изойдет толчками… Кургузый добросовестный флейтист, Скосив глаза, поплевывает в дудку. Впиваясь в скрипку, тоненький, как глист, Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку. Девица-страус, сжав виолончель, Ключицами прилипла страстно к грифу, И, бесконечную наяривая трель, Все локтем ерзает по кремовому лифу. За фисгармонией унылый господин Рычит, гудит и испускает вздохи, А пианистка вдруг, без видимых причин, Куда-то вверх полезла в суматохе. Перед трюмо расселся местный лев, Сияя парфюмерною улыбкой, — Вокруг колье из драгоценных дев Шуршит волной томительной и гибкой… А рядом чья-то mère [1], в избытке чувств, Вздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака: «Ах, музыка, искусство из искусств, Безумно помогает в смысле брака!..» 1910 Лирические сатиры Под сурдинку Хочу отдохнуть от сатиры… У лиры моей Есть тихо дрожащие, легкие звуки. Усталые руки На умные струны кладу, Пою и в такт головою киваю… Хочу быть незлобным ягненком, Ребенком, Которого взрослые люди дразнили и злили, А жизнь за чьи-то чужие грехи Лишила третьего блюда. Васильевский остров прекрасен, Как жаба в манжетах. Отсюда, с балконца, Омытый потоками солнца, Он весел, и грязен, и ясен, Как старый маркёр. Над ним углубленная просинь Зовет, и поет, и дрожит… Задумчиво осень Последние листья желтит, Срывает, Бросает под ноги людей на панель… А в сердце не молкнет свирель: Весна опять возвратится! О зимняя спячка медведя, Сосущего пальчики лап! Твой девственный храп Желанней лобзаний прекраснейшей леди. Как молью изъеден я сплином… Посыпьте меня нафталином, Сложите в сундук и поставьте меня на чердак, Пока не наступит весна. 1909 Из книги «Сатиры и лирика» Бурьян «Безглазые глаза надменных дураков…» Безглазые глаза надменных дураков, Куриный кодекс модных предрассудков, Рычание озлобленных ублюдков И наглый лязг очередных оков… А рядом, словно окна в синий мир, Сверкают факелы безумного Искусства: Сияет правда, пламенеет чувство, И мысль справляет утонченный пир. Любой пигмей, слепой, бескрылый крот, Вползает к Аполлону, как в пивную, — Нагнет, икая, голову тупую И сладостный нектар как пиво пьет. Изучен Дант до неоконченной строфы, Кишат концерты толпами прохожих, Бездарно и безрадостно похожих, Как несгораемые тусклые шкафы… Вы, гении, живущие в веках, Чьи имена наборщик знает каждый, Заложники бессмертной вечной жажды, Скопившие всю боль в своих сердцах! Вы все – единой донкихотской расы, И ваши дерзкие, святые голоса Всё так же тщетно рвутся в небеса, И вновь, как встарь, вам рукоплещут папуасы… |
