— Я с того дня вспоминаю одно, — сказал он, и его большой палец начал медленно, почти гипнотически водить по ее костяшкам, рисуя невидимые узоры. — Не твои смешные трусы. А твои глаза. В них был такой огонь. Такой безумный, отчаянный вызов всей этой ху… всей этой благополучной, вымершей красоте вокруг. Я подумал — вот оно. Настоящее. Та самая искра, из которой может разгореться настоящее пламя.

Он наклонился чуть ближе через стол, и его лицо было теперь так близко, что она видела золотые искорки в его карих глазах, маленький шрам над бровью и упрямую прядь волос, выбившуюся на лоб.

— И я с того дня хотел сделать только одно.

Он не стал спрашивать. Он не стал ждать разрешения или сигнала. Его движение было стремительным и безоговорочно уверенным. Он отпустил ее руку, чтобы своей рукой коснуться ее щеки, крупные пальцы ушли ей под подбородок, притягивая ее к себе через узкий столик. И поцеловал.

Это был не робкий, вопросительный поцелуй. Это был захват. Завоевание. Заявление на право собственности. В нем была вся та страсть, вся та прямая, не знающая полутонов мужская энергия, которой ей так не хватало. Его губы были твердыми и властными, они заставляли ответить, требовали сдачи. И она сдалась. Стоило ей откликнуться, отозваться на его натиск, как поцелуй смягчился, стал глубоким, исследующим, бесконечно нежным. Он был как сам Сергей — грубый брутальность снаружи и потрясающая, неожиданная нежность в сердцевине.

В ушах стоял гул, мир сузился до точки соприкосновения их губ, до его руки на ее щеке, до вкуса горького кофе и чего-то неуловимого, что было просто им, — смесь свежего воздуха и той самой, желанной, опасной свободы.

Он отпустил ее так же внезапно, как и начал. Они сидели, тяжело дыша, разделенные узким столиком, но ощущая такую близость, будто между ними не было никаких преград. Воздух потрескивал от пережитого напряжения.

— Вот, — хрипло выдохнул он. Его глаза пылали триумфом и чем-то еще, более глубоким. — Я это сделал.

Вика не могла вымолвить ни слова. Она прикоснулась кончиками пальцев к своим губам, все еще горящим, полным, невероятно живым от его прикосновения. Внутри все горело. Трещало и рушилось. Все запреты, все страхи, вся ледяная скорлупа ее брака обращалась в пепел, уносимый ветром этого безумного, прекрасного поцелуя.

Она вскочила, чуть не опрокинув стул. Книги на соседнем столе качнулись, грозя обрушиться.

— Мне… мне нужно идти.

— Я знаю, — кивнул он, не пытаясь удержать. Не произнося ни слова о следующей встрече. Его глаза, все еще темные от страсти, говорили обо всем сами. Он добился своего. Он разжег пожар, и теперь он знал — он будет греть ее изнутри, куда бы она ни побежала.

Она почти бежала по улице, под холодным осенним дождем. Капли падали на ее разгоряченное лицо, смешивались со слезами, но не могли остудить тот пожар, что бушевал внутри. Она провела языком по губам, снова и снова возвращаясь к тому моменту, к его вкусу, к его силе.

Это было страшно, безрассудно и абсолютно неправильно. И впервые за много лет она чувствовала себя по-настоящему, до головокружения, живой. И этот пожар она не хотела тушить.

Ужин был идеальным, как и всё в их жизни. Стейки средней прожарки, спаржа на пару, дорогое бургундское. И тишина. Глубокая, звенящая, нарушаемая лишь точным, размеренным звоном ножа и вилки Дмитрия о фарфор и шелестом страниц делового отчета, который он изучал, не отрываясь. Он ел и читал одновременно, его присутствие за столом было формальностью, обязанностью.

Вика ковыряла вилкой еду, глядя на свое размытое отражение в черном окне. Она видела женщину с заплетенными в тугой узел волосами, в дорогом шелковом халате, в идеальной, выхолощенной обстановке. И эту же женщину с тайной, пылающей внутри, как украденный уголёк.

Эта тайна делала ее глаза блестящими, а губы — припухшими от недавнего, дерзкого поцелуя. Она была чертовски привлекательной, и он, единственный, кто должен был это видеть, был слеп.

В кармане ее халата лежал телефон. Молчащий. Но его молчание было оглушительным, оно заглушало звон хрусталя и ровное, механическое дыхание мужа. Весь день она ловила себя на том, что ее пальцы нащупывают холодный корпус, ее взгляд бежит к экрану каждые пять минут. Она ждала. Жаждала. Как наркоман.

— Ты что-то сегодня очень отстраненная, — заметил наконец Дмитрий, перелистывая страницу, даже не глядя на нее. Его голос был ровным, диагностирующим. — Устала? Перегружена? Может, тебе стоит сходить к массажисту? Снять напряжение.

«Устала? Нет, дорогой. Я жива. Впервые за долгие годы. Я целуюсь в книжных с пожарными, получаю от них дурацкие фотографии и чувствую себя так, будто мне шестнадцать и я украдкой сбегаю с уроков. Я одновременно сжигаю мосты, на которых мы с тобой так комфортно устроились, и строю воздушные замки из пепла. И это чертовски изнуряет, да. Но это та усталость, после которой чувствуешь себя живым».

— Да, наверное, — сказала она вслух, и ее собственный голос показался ей плоским и фальшивым. — Вернисаж, потом встречи… все накопилось.

Он кивнул, вполне удовлетворенный таким логичным, удобным объяснением. Его мир был построен на логике и диагнозах. Стресс. Усталость. Кризис среднего возраста. У всего был ярлык и предписанное решение — массаж, спа-процедуры, покупка новой сумки. Он не видел, не мог видеть и не хотел видеть бушующего внутри нее урагана, который сметал все его выверенные схемы.

В этот момент в кармане ее халата наконец вибрировало. Тихо, приглушенно тканью, но для нее этот гул был сродни взрыву бомбы. Сердце не просто екнуло — оно сорвалось с места и забилось где-то в горле, бешеным, истеричным ритмом, заглушая все вокруг.

— Извини, — выдавила она, стараясь, чтобы голос не дрожал, и вышла из-за стола с видом человека, которому срочно нужно в дамскую комнату.

В коридоре, прижавшись спиной к холодной, гладкой стене, она дрожащими, почти не слушающимися пальцами достала телефон. Уведомление от Сергея. Не сообщение. Фото.

Она открыла его, и дыхание перехватило.

Это был крупный план. Его рука, та самая — сильная, с выступающими венами и тем самым шрамом на костяшке указательного пальца, лежала на заляпанном чернилами и царапинами столе в пожарной части. Рядом с ней, вплотную, будто греясь о ее тепло, лежала маленькая, нелепо-прелестная фигурка розового пони из киндер-сюрприза. А на заднем плане, неуловимо, как призрак, в отражении отполированной до блеска металлической поверхности брандспойта угадывалось его лицо. И он улыбался. Широко, по-мальчишески, почти до ушей. Это была не насмешка. Это была шалость. Их общая, постыдная и восхитительная шалость, их тайный язык.

Она засмеялась. Тихо, срывающимся, истеричным смехом, и тут же прижала ладонь ко рту, озираясь с диким страхом. Смех перешел в рыдающий, захлебывающийся выдох. Это было так глупо. Так непозволительно. Так божественно идеально.

Она чувствовала прилив такой яркой, ослепительной радости, что ей стало физически больно, свело живот. А следом, как ледяная волна, накатила вина, острая и тошная. Она стояла здесь, в своем шелковом халате за тысячи долларов, в доме-крепости, которую построил для нее муж, и тайком рыдала над фотографией от другого мужчины, словно восторженная, влюбленная подростка. Она предавала. Она лгала. Она была той, кого всегда презирала — слабой и безнравственной.

«Что я делаю?» — пронеслось в голове, и это был не просто вопрос, а крик отчаяния.

И тут же, как раскат грома, пришел ответ.

«Я живу. Наконец-то дышу полной грудью, а не крошечными, разрешенными порциями воздуха. Я обманываю. Предаю. Я разрываюсь на части, и каждая часть — и та, что хочет быть хорошей женой, и та, что жаждет его прикосновений, — кричит о своем, требуя невозможного».

— Вика, с тобой все в порядке? — из столовой донесся голос Дмитрия. Обеспокоенный? Скорее, раздраженный. Его ритуал был нарушен.