Он закрыл ноутбук с таким щелчком, что звук гулко отозвался в пустоте. Звонкая тишина снова обволакивала его, давя на барабанные перепонки. Он был успешен, богат, у него была красивая, блестящая спутница — владелица арт-галереи, с которой было комфортно, интеллигентно и не стыдно появиться на любом светском мероприятии. Они обсуждали современное искусство и вина, их отношения были еще одной частью его безупречного имиджа.

Но в этой стерильной, выставочной квартире не пахло ни молоком, ни детским кремом, ни пирогом, который испекли просто потому, что захотелось. И он с внезапной ясностью осознал, что никогда уже не будет пахнуть.

Дмитрий допил виски, поставил бокал на идеально отполированную столешницу, не оставив и следа, и пошел в спальню, где его ждала такая же безупречная, холодная кровать. Ему предстоял важный переговор завтра. Нужно было выспаться, быть в форме.

Но он знал, что будет спать плохо. Его идеальный, выстроенный по линейке мир дал трещину, и сквозь нее прорывался навязчивый, живой образ. Он будет видеть во сне беззаботный смех женщины, которая когда-то была его женой, и маленькую девочку с чужими, полными доверия глазами, которая могла бы стать его дочерью, но теперь навсегда была чужой.

Воздух в пожарной части был густым, сладким и по-настоящему праздничным. Он гудел, как растревоженный улей, наполняясь терпким ароматом мандаринов, хвоей от гигантской елки, ванильным духом домашнего печенья и аппетитным дымком от чего-то жарившегося на старой, но верной сковороде-гриль. Вместо привычного стерильного блеска и порядка тут царил уютный, немного грубоватый хаос счастья.

Гигантская, чуть кособокая елка, украшенная самодельными игрушками в виде пожарных машинок, касок и блестящих красных шаров, стояла в углу, упираясь макушкой в потолочную балку. Ее наряжала вся команда, перекрикиваясь и подшучивая друг над другом. А трехлетняя Маша, дочь Сергея и Вики, с важным видом маленького прораба раздавала «самые красивые» шарики — те, что были поближе к низу и ей по силам.

— Папа, папа, смотри! — девочка с огненно-рыжими кудрями, доставшимися ей в наследство от того самого кота Марса, подбежала к Сергею и повисла у него на ноге, как обезьянка. — Я Дед Морозу повесила! Самый блестящий!

Сергей, с легкостью подхватив ее на руки, посмотрел на указанный шедевр. Это была игрушечная каска, обклеенная серебряным дождиком так, что от нее слепило глаза.

— Красота, Машенька! Прямо как у настоящего пожарного Деда Мороза! — он подбросил ее вверх, заставив звонко захихикать. — Только смотри, не запутайся в гирляндах, а то придешь домой вся в огоньках, как новогодняя фея.

Он бросил взгляд на Вику, которая вместе с Игорем и Стасом накрывала на длинный, сколоченный из досок стол. Она была в простом мягком свитере и джинсах, в волосах запуталась одна веточка мишуры, и ее лицо сияло такой спокойной, абсолютной радостью, что у него защемило в груди. Таким он видел ее все чаще — не скованной, не пытающейся соответствовать чьим-то ожиданиям, а просто счастливой. Рядом с ним.

Вика, протягивая тарелку с «Оливье», поймала его взгляд и улыбнулась. В ее глазах вспыхнула та самая искра, что когда-то зажглась на ветке старого дуба. Сейчас это был ровный, теплый свет домашнего очага, который они хранили вместе.

— Что, старший прапорщик, проверяешь боевую готовность кулинарного фронта? — подошел к ним молодой пожарный Стас, тот самый, что не сдержал смеха при их первой встрече. Он был в праздничном колпаке и с половником в руке.

— Так точно, — Сергей хмыкнул, отпуская Машу, которая тут же помчалась «помогать» разливать компот. — Гораздо сложнее, чем на пожаре. Тут и «фугас» из селедки под шубой, и «зажигательная смесь» из салата. Главное — чтобы ничего не подгорело и не взорвалось от переизбытка майонеза.

— Докладываю: кухня держит удар! — отчеканил Стас, смеясь.

Вдруг раздался радостный визг. Маша, пытаясь дотянуться до вазочки с печеньем, зацепилась за гирлянду и чуть не опрокинула на себя огромную миску с мандаринами. Сергей одним молниеносным движением поймал и дочь, и гирлянду, а Стас, как на учениях, подхватил миску, не уронив ни одного оранжевого шарика.

— Ну вот, началось, — с комичным ужасом покачал головой Стас, водружая миску на место. — Маш, ты у нас как живой сигнал тревоги. Всегда в самый разгар затишья поднимаешь боевую готовность!

Все засмеялись. Маша, не понимая шутки, но чувствуя веселую атмосферу, звонко рассмеялась вместе со всеми, обнимая папу за шею.

И вот настал момент тостов. Подняли бокалы — у кого с соком, у кого с морсом, у дежурных — с чаем. Главный, конечно, был за Новый год. Второй — за тех, кто в эту секунду на посту. А третий поднял Сергей. Он встал, и в его руке бокал казался таким же надежным, как и пожарный рукав.

— Хочу сказать спасибо… одной кошке, — он с теплой, лучистой улыбкой посмотрел на Вику. — И одной очень смелой, хоть и не самой грациозной девушке, которая ради этой кошки полезла на дерево в немыслимых розовых трусах с пони.

Громкий смех, аплодисменты и одобрительные возгласы прокатились по залу. Вика покраснела, но не от стыда, а от переполнявших ее чувств, и спрятала лицо в ладонях.

— Я до сих пор не понимаю, что в тебе больше — отваги или безрассудства, — продолжал Сергей, и его голос стал тише, серьезнее, наполненным нежностью. — Но именно это твое «безрассудство» подарило мне все. Тебя. Нашу Машку. Вот эту вот… нашу сумасшедшую, шумную, самую лучшую на свете семью. — Он обвел рукой шумную, гостеприимную часть, своих братьев, их общий дом.

В наступившей тишине, нарушаемой лишь потрескиванием гирлянд, прозвучал ее голос, тихий, но четкий:

— Я тогда не кошку спасала, Сереж.

Все взгляды обратились к Вике. Она подняла на него глаза, сияющие слезами.

— Я себя спасала. От… от скучной, правильной, выставочной жизни. От тишины, в которой слышно, как тикают часы. И, кажется, — голос ее дрогнул, — у меня получилось.

В ее глазах стояли слезы. Слезы абсолютного, выстраданного, настоящего счастья.

— Ура! — крикнула Маша, подхватив настроение и поднимая свою кружку с соком.

— Ура-а-а! — дружным, громовым раскатом подхватили пожарные, и звон бокалов смешался со смехом и новогодними песнями.

Позже, когда Маша, уставшая от впечатлений, уснула, укутанная в пожарную куртку на диване, а гости стали расходиться, Вика и Сергей остались одни у огромной елки. Они сидели на полу, прислонившись спиной к дивану, в ногах у которого посапывала дочь, и смотрели на огоньки гирлянд, отражавшиеся в блестящих шарах. Воздух все еще был пропитан запахом хвои и мандаринов.

— Помнишь, как ты тогда сказал, что можешь показать мне настоящий огонь? — спросила Вика, положив голову ему на плечо и закрыв глаза. Она вдыхала его знакомый запах — дым, мужскую кожу и теперь еще и еловую хвою.

Сергей обнял ее крепче, его большая ладонь согревала ее плечо.

— И ведь показал, — прошептал он, целуя ее в макушку. — Только это оказался не тот огонь, что разрушает. А тот, что согревает. Тот, вокруг которого собирается семья.

Они сидели так в тишине, нарушаемой лишь мерным дыханием спящей дочери и тихим потрескиванием гирлянд. За окном, оранжево освещенные уличными фонарями, начинали кружиться первые, пушистые снежинки, обещая белое, чистое, новое будущее.

И Вика поняла, что это и есть ее настоящая жизнь. Не идеальная, прилизанная картинка из глянца, а живая, шумная, порой неудобная, но бесконечно родная и теплая. Где пахнет не дорогим парфюмом и деньгами, а елкой, мандаринами, дымом и детским кремом — тем самым дымом, что однажды спас ее от вечной, бесснежной зимы одиночества.

Идиллия их общего мира, пахнущего хлебом и яблочным пирогом, длилась почти год. Дом, который они называли своей крепостью, действительно был ею: прочные стены, горящий в камине огонь и смех Машки, заполнявший собой каждую щель. Но любая крепость проверяется осадой.