— Я подам на развод, — наконец произнес он глухо, отводя взгляд. — По обоюдному согласию. Это быстрее. Ты получишь все, что положено тебе по брачному контракту. Я не буду чинить препятствий.

— Мне ничего не нужно, — честно покачала головой Вика. — Ни денег, ни этой квартиры. Только мои личные вещи, документы и бабушкины украшения.

— Как знаешь, — он махнул рукой, словно отмахиваясь от нее, от их общего прошлого, от всей этой неудавшейся истории. — Забирай свое и уходи. Пожалуйста. Просто уходи. И чтобы я больше никогда тебя не видел.

Он снова повернулся к окну, к своему идеальному, бездушному виду на город. Разговор был окончен. Все было сказано.

Вика не стала задерживаться. Она собрала в сумку несколько вещей из гардероба, нашла на туалетном столике свою шкатулку. Больше ей здесь ничего не было нужно.

Она вышла из квартиры, в последний раз притворив за собой тяжелую дверь. На улице она вдохнула полной грудью влажный, прохладный воздух обычной петербургской улицы, с запахом асфальта и реки. Он показался ей слаще любого аромата из ее прошлой жизни.

Она достала телефон, и ее пальцы не дрожали. Она написала единственному человеку, который был ее настоящим и будущим.

Вика: Всё кончено. По-настоящему. Я сказала ему всё. Я свободна. Я еду домой. К тебе.

Ответ пришел почти мгновенно.

Сергей: Жду. Береги себя.

Она села в машину, завела двигатель и уехала, не оглядываясь на бездушный фасад элитного дома. Позади оставалась красивая оболочка жизни. Впереди была жизнь настоящая. Со шрамами, с болью, с вечным страхом за любимого, но также и со страстью, с правдой, с тем огнем, что согревает изнутри. И это была ее осознанная, выстраданная и единственно верная свобода.

Первые недели после откровения напоминали затишье после урагана. Повсюду валялись невидимые обломки прошлой жизни, но небо над их общим миром уже очистилось, и сквозь разорванные тучи пробивалось ослепительное, новое солнце.

Развод был запущен, превратившись в сухую, бюрократическую процедуру. Дмитрий, верный своему слову, не чинил препятствий. Его адвокат — женщина с холодными, как сталь, глазами — общалась с адвокатом Вики по email и телефону, выверяя каждую формулировку в соглашении. Сухо, профессионально, без единой лишней эмоции. Казалось, Дмитрий стремился стереть ее из своей жизни с той же эффективностью, с какой закрывал неудачные сделки.

Иногда Вике приходилось заезжать в их старую квартиру, чтобы забрать очередную коробку с книгами или зимними вещами. Она делала это, только будучи точно уверенной, что его нет дома. Эти визиты в безвоздушное пространство ее прошлого выбивали ее из колеи. Она ходила по комнатам, где когда-то задыхалась, и чувствовала лишь щемящую пустоту.

Однажды она нашла на столе в кабинете аккуратный конверт. В нем были ее старый загранпаспорт, диплом и… их свадебный альбом. Тяжелый, кожаный, с тиснением. Он был туго перевязан простой бечевкой, словно архивная папка, подлежащая уничтожению. Она провела пальцами по корешку, но не стала его брать. Пусть он сам решит судьбу этих застывших улыбок и ненужных воспоминаний.

Возвращалась она к Сергею всегда бледная, с трясущимися от нервного напряжения руками и комом в горле. Он никогда не допрашивал ее, не засыпал вопросами. Он просто брал ее лицо в свои большие, теплые ладони, заставлял посмотреть на себя и тихо, но очень четко говорил: «Всё позади. Ты здесь. Ты дома». И этих простых слов, подкрепленных силой его взгляда, было достаточно, чтобы последние волны шторма в ее душе утихали, сменяясь долгожданным штилем.

Его тело заживало медленнее, чем ее душа. Сломанные ребра по-прежнему напоминали о себе резкой болью при каждом неловком движении или глубоком вдохе, а ожог на руке, красный и неэстетичный, требует ежедневных, тщательных перевязок. Именно эти минуты стали для них самым интимным и священным ритуалом, церемонией доверия и заботы.

Вика готовила всё необходимое, расстилая на столе чистое полотенце: стерильные бинты, баночку с мазью с серебром, таз с теплой водой, ножницы. Она садилась рядом с ним на край кровати, и ее пальцы, такие нежные и в то же время уверенные, прикасались к его поврежденной коже.

— Сейчас будет больно? — шептала она, аккуратно поддевая край старой повязки, которая уже присохла.

— Немного, — отвечал он, не сводя с нее глаз, наблюдая, как она сосредоточенно хмурит лоб, весь ее мир сужаясь до этой раны.

Она обрабатывала ожог с бесконечным, почти материнским терпением, сдувая несуществующие пылинки, ее дыхание, теплое и легкое, касалось его кожи, вызывая мурашки. В эти моменты он, всегда сильный, всегда несокрушимый, позволял себе быть слабым. Позволял ей заботиться о себе, видя в этом не слабость, а высшую степень доверия.

А она, чувствуя это доверие, понимала, что такая забота — куда более глубокое проявление любви, чем любой страстный поцелуй. Она залечивала его физические раны. А он своей верой в нее залечивал ее израненную душу.

Они начали потихоньку выходить в свет, как два корабля, испытывающих воду после бури. Впервые он повел ее не в уединенный ресторан, а в шумную, недорогую столовую рядом с частью, где его знали абсолютно все — от поварихи до начальника караула. Когда они вошли, держась за руки, наступила та самая секундная, оглушительная пауза.

Все знали о его ушедшей жене, о скандале, о том, что он теперь живет с «той самой, которую с дерева снимал». Но потом из-за дальнего стола раздался знакомый голос Игоря:

— Серега! А ты живенький! А мы уж думали, тебя там совсем! — и атмосфера мгновенно переломилась. Кто-то хлопнул его по здоровому плечу, кто-то кивнул Вике, подмигнув Сергею. Никаких лишних вопросов, никаких оценивающих взглядов.

Она была его «Викой». Его женщиной. И этого для этого братства было вполне достаточно. Они принимали ее просто, как данность, потому что видели, как он на нее смотрит.

Как-то вечером, когда они лежали на диване, и он осторожно, стараясь не потревожить ребра, обнимал ее, прижимая к себе, она спросила, глядя в потолок:

— Тебе не страшно теперь? Вообще.

Он сразу понял, о чем она. Не о бытовых трудностях, а о той пропасти, что лежала под ними, о той опасности, что стала тенью их счастья.

— С тобой? — уточнил он, его губы коснулись ее виска.

— Нет. Вообще. После того, что случилось. После того завала.

Он помолчал, его взгляд стал отрешенным, будто он снова видел перед собой тот огонь и обрушивающиеся балки.

— Страшно, — тихо признался он, и в этом признании была огромная сила. — Всегда страшно. Каждый раз, когда завывает сирена, внутри что-то сжимается в ледяной комок. Но когда ты точно знаешь, что тебя ждут… не просто как сотрудника МЧС, а как человека… тот, животный страх отступает. Появляется другая, гораздо более мощная причина возвращаться. Не потому, что должен. А потому, что хочешь.

Она прижалась к его здоровому плечу, чувствуя, как на глаза наворачиваются горячие, щемящие слезы. Не от горя или жалости. От всепоглощающей благодарности за это доверие, за эту честность.

Они были двумя ранеными солдатами, нашедшими друг друга на поле боя разбитых жизней и несбывшихся надежд. И теперь, перевязывая раны — он ее душевные, она его физические — они давали друг другу нерушимую клятву: отныне их общий штиль будет прочнее и надежнее любого шторма, что посмеет угрожать их хрупкому, но такому сильному счастью.

Вечер был тихим и уютным, как мягкое шерстяное одеяло в первый по-настоящему холодный осенний день. Они лежали на широком диване, утонув в груде подушек, под щедро наброшенным пледом. На экране телевизора мелькали кадры какого-то старого доброго фильма про любовь — черно-белого, где герои говорили длинными, витиеватыми фразами. Никто из них не следил за сюжетом, но его уютная, размеренная атмосфера создавала идеальный фон. Между ними стояла большая керамическая миска с попкорном, и Вика то и дело ловила его руку, когда он пытался схватить очередную горсть.